Гиперборейские сонеты

Рубен Дарио (1867 – 1916) ПАЛОМНИЧЕСТВА I Песню решил сложить я Сумеречной порой, Дабы всю мою суть Выразил голос мой: Проповедь Павла-апостола, Иова скорбный стон, Соломоновы притчи И евангельский слог… О, мой Бог! В какую же Компостелу Господь меня приведет? Кто мне в пути товарищ – Валье-Инклан? Святой Рох? С нами брела собачка – А может, была она львом? Шли мы неспешно за Бесконечной толпой Паломников, что собралась Со всех мирозданья краев. Уже мертво было Солнце, Черным-черна быль ночь, Жестами мы объяснялись – Голос тоже был мертв. Было вокруг запустенье, Вселенную страх облек… О, мой Бог! Куда же мы шли, пилигримы, Куда шел наш крестный ход, Где ни слуха, ни слова, Ни ощущений кругом, Словно живешь ты вне тела, И всюду – лишь вечное «ах» И бесконечное «ох»? О, мой Бог! II Башни собора вдали Возникли. И вот перед нами – Зари святые мгновенья, Утренние шелка Встречают издалека Стрижами с колоколами. О, мой Бог! Не смели мы думать в мечте О царе небес и морей В заре золотой, блестящей – О том Иисусе Христе, Хранимом солнечной стражей, О, мой Бог! Исполнюсь любовью твоей. Паломникам было виденье – Цветы смогли распуститься В пустыне, на круче горной; По Божьему промышленью Пели певчие птицы, Пели псалом чудотворный. По улице мертвецов В крови идут Ницше и Гейне, Вместе, но с разных концов И разной дорогой идейной. Путем прошагали мы длинным. В углу, угрюмом, как склеп, Делили мы горький хлеб С маркизом де Брадомином. оригинал: https://es.m.wikisource.org/wiki/Peregrinaciones Валье-Инклан, Рамон дель (1866 – 1936) – выдающийся испанский писатель, близкий друг Дарио (в конце снова упоминается под именем своей литературной маски маркиза де Брадомина).

Рубен Дарио (1867 – 1916) ПАЛОМНИЧЕСТВА I Песню решил сложить я Сумеречной порой, Дабы всю мою суть Выразил голос мой: Проповедь Павла-апостола, Иова скорбный стон, Соломоновы притчи И евангельский слог… О, мой Бог! В какую же Компостелу Господь меня приведет? Кто мне в пути товарищ – Валье-Инклан? Святой Рох? С нами брела собачка – А может, была она львом? Шли мы неспешно за Бесконечной толпой Паломников, что собралась Со всех мирозданья краев. Уже мертво было Солнце, Черным-черна быль ночь, Жестами мы объяснялись – Голос тоже был мертв. Было вокруг запустенье, Вселенную страх облек… О, мой Бог! Куда же мы шли, пилигримы, Куда шел наш крестный ход, Где ни слуха, ни слова, Ни ощущений кругом, Словно живешь ты вне тела, И всюду – лишь вечное «ах» И бесконечное «ох»? О, мой Бог! II Башни собора вдали Возникли. И вот перед нами – Зари святые мгновенья, Утренние шелка Встречают издалека Стрижами с колоколами. О, мой Бог! Не смели мы думать в мечте О царе небес и морей В заре золотой, блестящей – О том Иисусе Христе, Хранимом солнечной стражей, О, мой Бог! Исполнюсь любовью твоей. Паломникам было виденье – Цветы смогли распуститься В пустыне, на круче горной; По Божьему промышленью Пели певчие птицы, Пели псалом чудотворный. По улице мертвецов В крови идут Ницше и Гейне, Вместе, но с разных концов И разной дорогой идейной. Путем прошагали мы длинным. В углу, угрюмом, как склеп, Делили мы горький хлеб С маркизом де Брадомином. Ruben Darío PEREGRINACIONES I En un momento crepuscular pensé cantar una canción en que toda la esencia mía se exprimiría por mi voz: predicaciones de San Pablo o lamentaciones de Job, de versículos evangélicos o preceptos de Salomón. ¡Oh, Dios! ¿Hacia qué vaga Compostela iba yo en peregrinación? Con Valle Inclán o con San Roque, ¿adonde íbamos, Señor? El perrillo que nos seguía, ¿no sería, acaso, un león? Íbamos siguiendo una vasta muchedumbre de todos los puntos del mundo, que llegaba a la gran peregrinación. Era una noche negra, negra, porque se había muerto el Sol: nos entendíamos con gestos porque había muerto la voz. Reinaba en todo una espantosa y profunda desolación. ¡Oh, Dios! ¿Y adonde íbamos aquellos de aquella larga procesión; donde no se hablaba ni oía, ni se sentía la impresión de estar en la vida carnal y sí en el reinado del ¡ay! Y en la perpetuidad del ¡oh!? ¡Oh, Dios! II Las torres de la catedral aparecieron. Las divinas horas de la mañana pura, las sedas de la madrugada saludaron nuestra llegada con campanas y golondrinas. ¡Oh, Dios! Y jamás habíamos visto envuelto en oro y albor emperador de aire y de mar, que aquel Señor Jesucristo sobre la custodia del Sol, ¡Oh. Dios! Para tu querer y tu amar. Visión fué de los peregrinos, mas brotaron todas las flores en roca dura y campo magro; y por los prodigios divinos, tuvimos pájaros cantores cantando el verso del milagro. Por la calle de los difuntos vi a Nietzsche y Heine en sangre tintos; parecían que estaban juntos e iban por caminos distintos. La ruta tenía su fin, y dividimos un pan duro en el rincón de un quicio oscuro con el marques de Bradomín. Валье-Инклан, Рамон дель (1866 – 1936) – выдающийся испанский писатель, близкий друг Дарио (в конце снова упоминается под именем своей литературной маски маркиза де Брадомина).

Жан Мореас (1856 – 1910) Jean Moréas Монмартр Роскошные дома отсутствием блистают, В одежде сутенер никем не превзойден; Не бродит никогда здесь лондонский пижон, Британский сочный шик никак не процветает. Нет лордов, чьим родам – от десяти веков, Нет здесь бояр, князей каких-то стран славянских, Нет полусветских дам в нарядах хулиганских, Мадонн букмекерских и клубных пиджаков. На тротуаре, где цепляются к прохожим Шалава и ее ледащий сутенер, Позирует «модель»; на личике пригожем Лазурной пары глаз горит бездонный взор. Там горе-Рубенсы, что краской мажут всуе, Слоняются повдоль щербатой мостовой, Грудастых Нереид в мечтах своих рисуя, А может, и Венер, манящих наготой! Там гордый нищеброд, лирический пиита, Косым путем бредет, ему покою нет: Созвучье ищет он, что как металл отлито, – Всё проще, чем найти бифштексу на обед! MONTMARTRE Les hôtels somptueux brillent par leur absence, Et le marlou n'est pas éclaboussé souvent Par le trotteur anglais plus léger que le vent Traînant la haute gomme et l'obèse opulence. Pas de lords ayant des aïeux au Westminster, Pas de boyards, ni de princes plus ou moins slaves, Pas de biches aux cils peints, aux tignasses fauves, Madones de clubmen et de gros bookmaker. Là, sur le trottoir où raccroche la gouine Pour payer du pétrole, au dos vert avili, Le modèle fringant montre sa tête fine Où rêvent deux grands yeux en lapis-lazuli. Là, de pâles rapins, petits Rubens en herbe, Traînent la guêtre sur les pavés édentés, En rêvant des Vénus blondes comme la gerbe Ou quelque Néréïde aux beaux seins effrontés. Et le superbe gueux, le poète lyrique, S'en va par les chemins qui grimpent de travers, Cherchant la rime d'or au timbre métallique, Et dînant moins souvent de beefsteaks que de vers !

Сидни Киз (1922 – 1943) Sydney Keyes Тимошенко В десятый час он встал, десятимечный, – Был каждый перст клинком; и, препоясав Отвагой чресла, распахнул окно, На судьбоносную взирая ночь. Там, на ветрах, средь трескотни костров, Или сплетясь любовно, или порознь Принявши позу опьяненных сном, Был полк скривленных тел и лиц пустых, Несомый между вихрей и теней. Услышьте ветер, что колеблет зори! И он пред ликом ночи вспоминал: Растерзанные, в черноте пожаров, Легли поля под гусеницы танков… И сжалась меченосная десница Рукой горюющего земледельца, И гневно-вещих уст его металл Кричал, как обесчещенная дева; Он слышал – носит ветер плач природы, Шумит средь мертвых в зарослях волос. Он повернулся; с ним качнулась тень, Как древо. Освинцовели глаза. Он, ярый в милости, в любви и в горе, Штабную карту оживил войной. Timoshenko Hour ten he rose, ten-sworded, every finger A weighted blade, and strapping round his loins The courage of attack, he threw the window Open to look on his appointed night.   Where lay, beneath the winds and creaking flares Tangled like lovers or alone assuming The wanton postures of the drunk with sleep, An army of twisted limbs and hollow faces Thrown to and fro between the winds and shadows. O hear the wind, the wind that shakes the dawn. And there before the night, he was aware Of the flayed fields of home, and black with ruin The helpful earth under the tracks of tanks. His bladed hand, in pity falling, mimicked The crumpled hand lamenting the broken plow; And the oracular metal lips in anger Squared to the shape of the raped girl’s yelling mouth. He heard the wind explaining nature’s sorrow And humming in the wire hair of the dead.   He turned, and his great shadow on the wall Swayed like a tree. His eyes grew cold as lead. Then, in a rage of love and grief and pity He made the pencilled map alive with war.

Сидни Киз (1922 – 1943) Sydney Keyes Тимошенко В десятый час он встал, десятимечный, – Был каждый перст клинком; и, препоясав Отвагой чресла, распахнул окно, На судьбоносную взирая ночь. Там, на ветрах, средь трескотни костров, Или сплетясь любовно, или порознь Принявши позу опьяненных сном, Был полк скривленных тел и лиц пустых, Несомый между вихрей и теней. Услышьте ветер, что колеблет зори! И он пред ликом ночи вспоминал: Растерзанные, в черноте пожаров, Легли поля под гусеницы танков… И сжалась меченосная десница Рукой горюющего земледельца, И гневно-вещих уст его металл Кричал, как обесчещенная дева; Он слышал – носит ветер плач природы, Шумит средь мертвых в зарослях волос. Он повернулся; с ним качнулась тень, Как древо. Освинцовели глаза. Он, ярый в милости, в любви и в горе, Штабную карту оживил войной. Timoshenko Hour ten he rose, ten-sworded, every finger A weighted blade, and strapping round his loins The courage of attack, he threw the window Open to look on his appointed night.   Where lay, beneath the winds and creaking flares Tangled like lovers or alone assuming The wanton postures of the drunk with sleep, An army of twisted limbs and hollow faces Thrown to and fro between the winds and shadows. O hear the wind, the wind that shakes the dawn. And there before the night, he was aware Of the flayed fields of home, and black with ruin The helpful earth under the tracks of tanks. His bladed hand, in pity falling, mimicked The crumpled hand lamenting the broken plow; And the oracular metal lips in anger Squared to the shape of the raped girl’s yelling mouth. He heard the wind explaining nature’s sorrow And humming in the wire hair of the dead.   He turned, and his great shadow on the wall Swayed like a tree. His eyes grew cold as lead. Then, in a rage of love and grief and pity He made the pencilled map alive with war.

Эдмунд Спенсер (1552 – 1599) Edmund Spenser LXVIII Господь живых, Ты этим светлым днем И смерть, и грех в сраженьи победил, Сойдя во ад, Ты в торжестве Своем Всех узников от уз освободил; Молю, чтоб ты день блага озарил Блаженством для избавленных Тобой, Тем, чьи грехи Ты на кресте избыл, Дал жизнь благую каждый миг земной. Любовь мы ценим дорогой ценой, Любя Тебя, любовью воздадим, Тебя восславим нашею хвалой – Взаимно всякий будет здесь любим. Давай любить, любимая, сегодня – Любви нас учит заповедь Господня. LXVIII Most glorious Lord of life, that on this day,  Didst make thy triumph over death and sin:  And having harrow'd hell, didst bring away  Captivity thence captive, us to win:  This joyous day, dear Lord, with joy begin,  And grant that we for whom thou diddest die,  Being with thy dear blood clean wash'd from sin,  May live for ever in felicity.  And that thy love we weighing worthily,  May likewise love thee for the same again:  And for thy sake, that all like dear didst buy,  With love may one another entertain.  So let us love, dear love, like as we ought,  Love is the lesson which the Lord us taught.

Жан де Ла Сеппед (1548/50 – 1623) Jean de La Ceppède *** Любовь его свела с Олимпа к смертной деве, Любовью искупил он человечий род, Любовь нес палачам, терзающим во гневе, Любя, он проливал за нас и кровь, и пот, Любя, он претерпел мучения и гнет, Любовь прославивший, повешен он на древе, Любовь являя, мать страдает, слезы льет, Любовью движимый, он скрыт в могильном чреве. Так велика любовь, в любви так много сил, Что он разрушил ад и в битве смерть сразил, Из рук Плутоновых он вырвал Евридику. Скажи, красавица, возлюбленная им: Чтó казни прочие пред мýкой столь великой, Чтó прочая любовь пред Любящим таким? L'Amour l'a de l'Olympe ici bas fait descendre ; L'amour l'a fait de l'homme endosser le peché ; L'amour lui a déjà tout son sang fait épandre ; L'amour l'a fait souffrir qu'on ait sur lui craché ; L'amour a ces haliers à son chef attaché ; L'amour fait que sa mère à ce bois le voit pendre ; L'amour a dans ses mains ces rudes clous fiché ; L'amour le va tantôt dans le sepulcre étendre. Son amour est si grand, son amour est si fort Qu'il attaque l'enfer, qu'il terrasse la mort, Qu'il arrache à Pluton sa fidèle Euridice. Belle pour qui ce beau meurt en vous bien-aimant, Voyez s'il fut jamais un si cruel supplice, Voyez s'il fut jamais un si parfait Amant.

ПОЖАР На мотив испанской духовной песни XVI в. Бейся, колокол, набатом – Приключилось горе с нами! Дом наш пламенем пылает – Заливайте это пламя! Сей огонь безблагодатен, Ни тепла в нем нет, ни света, Он сжигает без пощады – Ведь из ада пламя это. Как Нерон с горы Тарпейской, Вы на пламя не взирайте, Поспешайте, водоносы, Это пламя заливайте! Заливайте пламя ада, Заливайте той водою, Над которой Дух носился, Что дала спасенье Ною, Под которой в море Чермном Гибло войско Фараона, Что от жажды избавляла Ратных воев Гидеона, Что Спасителя омыла Чистым током в Иордане, В образе вина поила Свадьбу в Галилейской Кане, Что стекала с рук Пилата – Исполнителя закона, Вместе с кровью изливалась Под копьем центуриона… Одолев огонь и пламя, Рук не покладайте праздно – Дому новые опоры Ставьте вы крестообразно.

Карл Орлеанский (1394 – 1465) Charles d'Orléans *** Вы спали, Сердце-господин, Вас долго мучал страшный сон, Но встало солнце из низин… Пора нам в лес! Так испокон Веков обычай заведен. Послушать пенье мы пойдем В леса, где трелей перезвон, Днем вешним, первым майским днем. Амор – любовный властелин, Им праздник этот учрежден, Дабы влюбленный не один Исполнить мог его закон. И потому украсил он Растения в краю лесном, Чтоб лес был пышно облачен Днем вешним, первым майским днем. Вам, Сердце, не расчесть кручин, Но объясним ваш тяжкий стон. У скорби нет других причин – Влюбленный с дамой разлучен, Забавы страстной он лишен. Не откажу ему ни в чем, Чтоб облегчить тоски полон Днем вешним, первым майским днем. Любимая! И сотни дён Не хватит, чтобы без препон О сердце рассказать моем, Какой я в нем терплю урон Днем вешним, первым майским днем… Trop longtemps vous vois sommeillier, Monsieur, en deuil et déplaisir. Veuilliez vous ce jour éveiller ! Allons au bois le mai cueillir Pour la coutume maintenir ! Nous orrons des oyseaux le glay Dont ils font les bois retentir Ce premier jour du mois de mai. Le Dieu d'Amour est coutumier À ce jour de fête tenir Pour amoureux cœurs festoyer Qui désirent le servir. Pour ce fait les arbres couvrir De fleurs et les champs de vert gai Pour la fête plus embellir Ce premier jour du mois de mai. Bien sais, mon cœur, que faux danger Vous fait maintes peines souffrir, Car il vous fait trop éloigner Celle qui est votre désir. Pourtant vous faut ébat quérir ; Mieux conseiller je ne vous sais Pour votre douleur amoindrir Ce premier jour du mois de mai. Ma dame, mon seul souvenir En cent jours je n’aurai loisir De vous raconter tout au vrai Le mal qui tient mon cœur martyr Ce premier jour du mois de mai ...

КИРОВ В АСТРАХАНИ, 1919 Когда-то с колокольни сбросил Разин Несносного Иосифа-попа, И вслед за ним трудами я не празден: Ложись-ка в прах, с хоругвями толпа! Чего еще? Еды хотел рабочий? Не много ли он вздумал – бастовать! До благ мирских он больно стал охочий, Нет чтобы за идею все давать! Воскресли Разины и Робеспьеры В степях средь волжских и донских Вандей, И чтоб яснее были их примеры Для усвоенья Марксовых идей, Где плещутся каспийские наяды, Мы нантские устроим нуаяды...