Напился, записываю.
Берлин сам по себе, как город, звучит, как первый аккорд песни «A hard day’s night». Долгий, грязный, наглый, знающий себе цену, ненавязчивый, но изредка повторяемый в назидание. Птицы и доминирующие мамаёбанные голуби, самолёты, трамваи, скорые стоны бездомных, наркозависимых, душевнобольных и в эти дни футбольных болельщиков, они преобразуются в тот самый септаккорд, названия которого я не помню.
В Москве практически нет этого звука, этой какофонии, и мало кто понимает его/её важность. Настоящая свобода – есть смешение запаха крови на плитке с эхом чьих-то громких и нелепых доказательств значимости собственной жизни. Это не звуки уверенности. Не звуки убеждённости. Не звуки времени. Понимаете? Я пытаюсь косноязычно и бугристо выразить, что самое важное в звуках вокруг, это хаос, диссонанс в симфонии. Помните, как в детстве мы слушали крики ворон? А ведь на их фоне звучали и ветер, и телевизор, и блины на сковородке. Честно говоря, я помню, что это те самые звуки, пытающиеся перекричать назидание. В их комбинации явно читался смысл – смысла нет. И господи, как же было и как есть сложно донести до родных и некоторых близких, что суть нашего существования в отсутствии сути. Ибо всё – есть звёздная пыль.
Но, чёрт возьми, никогда я, армяноеврей из искусственной, наподобие городка в «Шоу Трумена», Черноголовки не смогу привыкнуть к настороженному гулу Москвы и к приветливому септакорду Берлина.
Ебал я рот этих империй!
Я люблю звук гаражей Черноголовки. Люблю свет черноголовских звёзд. И ненавижу звуки ублюдков, которые сделали меня зачем-то не гражданином Черноголовки, а гражданином мира. Хотя мой мир был, есть и будет той самой тридцатитысячной, наглой, протестной, интеллигентной, тихой, загадочной, праздной Черноголовкой, в которой я навсегда обрёл своих самых близких людей.
За вас!