Политфак на связи

О понятии корпоративизма — ответ каналу «Экономика долгого времени» В политологической и политэкономической литературе часто можно встретить такое понятие как corporatism/corporativism, причем в совершенно разных контекстах. Давайте разберемся, чтобы больше не путаться. Чаще всего этим термином описывают модель социально-экономической организации, которая сложилась прежде всего в странах Западной Европы после Второй мировой войны, например, Австрии, Италии, Германии или Швеции. Ее подробно описал социолог Джон Голдторп в работе "Order and Conflict in Contemporary Capitalism" (1984). Также политолог Питер Катценштайн в книге "Small States in World Markets" (1985) называет эту модель демократическим корпоративизмом. При ней государственная политика рождается путем компромиссов между крупными организованными группами интересов — такой порядок можно представить как треугольник из нескольких сторон: бюрократии, бизнеса и общественных организаций. Происходит это в условиях политической конкуренции и развитой партийной системы, где политические объединения являются выразителями интересов таких больших групп. Такой порядок неспроста сложился именно после Второй мировой — по ее итогам элиты западных европейских стран сделали выбор в пользу построения институциональной системы, которая позволяла бы вырабатывать более консенсусные решения, не провоцировать острые политические кризисы и таким образом не повторять ошибок прошлого. Примерно похожий смысл несет понятие корпоративизма и в социальной политике. В книге "The Three Worlds of Welfare Capitalism" (1990) социолог Эспинг-Андерсон категоризировала виды государств всеобщего благосостояния (welfare regimes) следующим образом: социал-демократический — покрытие всего населения универсальными мерами; либеральный — адресная социальная политика; корпоративистский или консервативный — социальная политика таргетирована на представителей крупных групп, чьи интересы выражают политические партии. То есть корпоративистская модель организации социалки непосредственно связана с демократическим корпоративизмом. Интересно, что понятие корпоративизма ранее использовалось для описания ряда недемократических режимов Латинской Америки второй половины прошлого века, сделавших ставку в экономике на девелопментализм и некий «третий путь» — например, Бразилии 1970-х. Политолог Филипп Шмиттер в книге "Interest conflict and political change in Brazil" (1971) ввел следующий термин — институциональный корпоративизм. Так он описывал политическую систему, в которой государство являлось модератором между крупными группами интересов (вертикально и авторитарно организованными) — представителей крупного отечественного бизнеса и бюрократии. Несложно догадаться, что в отличие от стран Западной Европы, здесь речь шла не о конкуренции между ними в условиях демократии через конкурентные выборы, а о лоббизме и борьбе этих групп в условиях автократии. Политолог-международник Говард Дж. Виарда, выступая редактором книги "Politics and social change in Latin America: the distinct tradition" (1974) писал о неком культурном корпоративизме в Латинской Америке — дескать такая характерная политическая система является наследием иберийского и колониального прошлого. Неудивительно, что такое объяснение сначала было раскритиковано тем же Шмиттером за детерминизм и обобщение опыта аж целого континента, а затем сама эмпирика показала несостоятельность этого подхода, ибо уже в 1980-х Латинскую Америку захлестнула третья волна демократизации. Суммируя, корпоративизм — это политическая система, в которой крупные социальные и экономические группы глубоко интегрированы в процесс принятия политических решений. Но его формы могут различаться в зависимости от сложившегося институционального порядка — в случае с демократиями речь идет о трансляциями политическими партиями интересов ключевых групп, а в случае с автократиями группы интересов — это крупные корпорации чиновников/бизнеса, которые занимаются непубличной борьбой друг с другом за ресурсы, ренту и т.д.

Комолов правильно оговаривается, что в современном понимании в СССР никакой демократии не было. В мейнстриме политической науки для определения демократического режима обычно используется термин полиархия политолога Роберта Даля — это политическая система, характеризующаяся множественностью центров власти и широким участием граждан в политической жизни, максимально приближенная к идеалу демократии. Даль выделял следующий набор институтов полиархии: — Всеобщее активное и пассивное избирательное право граждан. — Свободные и честные выборы среди всех совершеннолетних граждан. — Наличие, соблюдение и защита свободы слова. — Свободный доступ к альтернативной информации. — Свобода ассоциации: граждане могут создавать гражданские организации, партии, союзы и т.д. — Правительство и партии несут ответственность перед избирателями через результаты выборов, решения правительства и партий исполняются. Нетрудно догадаться, что Советский Союз не соответствовал этому набору институтов. Политический режим в СССР можно охарактеризовать как однопартийную закрытую автократию — власть находилась в руках лидеров правящей партии, чья монополия была законодательно закреплена, а многопартийных выборов в легислатуру не было даже де-юре. Поэтому никакое формальное выдвижение трудовыми коллективами кандидатов от коммунистической партии не может являться признаком демократии, само собой. В целом, коммунисты и не отрицают этого несоответствия, просто вместо общепринятых определений демократии используют альтернативные вроде «трудовой демократии», «революционной демократии» и т.д. Но, само собой, все это уже не имеет отношения ни к политологии, ни, шире, к социальным наукам (как и разного рода термины вроде «суверенной демократии» и «нелиберальной демократии») — это уже чистой воды идеология. Нет ничего плохого в том, чтобы как-то критиковать мейнстрим, будь это политическая наука или экономика. Проблема скорее в том, что в данном случае любые выводы делаются на основе идеологии, а не эмпирики, а собственная позиция не корректируется с накоплением научного опыта.

Военно-гражданские отношения в современной России Недавняя смена министра обороны РФ заставила меня вспомнить об очень интересной теме — civil-military relations. В отличие от множества недемократических режимов Латинской Америки, Африки и Азии, в России армия не являлась и не является настолько мощным и значимым независимым субъектом во внутренней политике. Последняя попытка военного переворота состоялась аж в 1825 году. С тех пор гражданская власть вечно стремилась держать армию под максимальным контролем. Особенно это заметно по советскому периоду: репрессии в РККА 1930-х, отправка на вторые роли популярных военачальников после Второй мировой войны, история с отставкой Жукова с поста министра обороны СССР при Хрущеве и т.д. Несмотря на это, вооруженные силы оставалась довольно автономными и закрытыми — во многом это остается таковым и по сей день. Политолог Кирилл Шамиев выделяет следующие особенности военно-гражданских отношений в современной России, которые во многом имеют еще советские корни: сопротивление военных любым реформам; клановость, основанная на принадлежности к роду войск; слабые механизмы обратной связи от нижних чинов и выше; особый политический статус ВПК и политизированность военных закупок; непопулярность в обществе срочной службы. Про отношения внутри самих вооруженных сил Шамиев пишет: «Министр обороны обладает почти абсолютной властью и подчиняется воле одного человека: президента России. Российская система командования и управления во многом зависит от офицеров и вертикальной структуры управления. Офицеры имеют огромную власть над своими подчиненными». Когда Борис Ельцин оказался во главе независимого государства, для него было крайне важным установить контроль над вооруженными силами, что подтвердили последующий конституционный кризис 1993 года и война в Чечне. Для этого в качестве первого министра обороны РФ был назначен генерал Павел Грачев — с одной стороны, он был не гражданской фигурой, а значит не посягал на автономию армии, а с другой стороны был лично предан президенту. Последующие Ельцинские министры обороны также были военными: Родионов и Сергеев. Уже тогда начали вырисовываться контуры нынешнего положения дел: армия фактически находилась под личным контролем главы государства, но не других гражданских органов, потому что военные также инфильтрировали парламентские и правительственные институты, которые должны заниматься гражданским надзором. Про СМИ с НКО и говорить нечего. Значимость персоналий во главе Минобороны, Генштаба, их отношений с военными с одной стороны и главой государства с другой оказалась выше, чем институты. Неудивительно, что в таких условиях любые военные реформы проваливались, потому что гражданская власть была неспособна (а глава государства не хотел по политическим мотивам) продавить военных. Другая интересная черта 1990-х — это политизация армии и большее участие в электоральной политике выходцев из вооруженных сил. Уже в наше время это уже не настолько актуально, поскольку политика стала более контролируемой и менее конкурентной, но представители ВС и их лоббисты все равно попадают в законодательные и консультативные органы власти. При Путине вышеописанные тенденции лишь обострились. При этом, появилось важное новшество — глава государства стал специально назначать на должность министра обороны гражданских людей не из вооруженных сил и лично преданных себе, чтобы в большей степени контролировать армию и все-таки попробовать что-то в ней изменить. Вышло противоречиво. Первый путинский министр Сергей Иванов (2001-2007) выбрал хорошие отношения с генералитетом и устойчивость своей позиции вместо проведения реальных преобразований, с реформами не справился, отправлен в отставку. Анатолий Сердюков (2007-2012) действовал диаметрально противоположно — действительно инициировал самые масштабные реформы в армии за последние десятилетия, но пошел на конфликт с ВПК и генералитетом, кончилось все уголовным делом и отставкой. Шойгу (2012-2024) постарался сохранить баланс между этими двумя крайностями и усидел дольше всех. Назначение Белоусова следует той же логике.

Делюсь с вами треш-чтивом — сюжетом о семинаре «Совершенствование преподавания политологических дисциплин: новые подходы» Российского общества политологов:

Как Саква, Дугин и Якунин спасали отечественную политологию в пожарном порядке «…В рамках теоретической части политологии до сих пор преподаются темы, которые были разработаны англосаксонскими представителями исследовательских школ. России сегодня необходимы иные, национальные, акценты. Необходимо критически проанализировать весь спектр преподаваемых общих дисциплин. Россия — прежде всего. Процесс суверенизации политологии запущен… … под названием «политология» американскими представителями в России была имплементирована «сектантская» дисциплина, изучавшая политические процессы только в рамках одной точки зрения, без учета отечественной исследовательской традиции… Спасение отечественной политологии в «пожарном» порядке видится в развитии двух научных представлений о том, что существуют как «политическая демократия», так и политическая «не демократия» в качестве суверенных режимов. То есть, такой взгляд на вещи с точки зрения реализма, когда любая не западная политическая система, в случае, если она устойчива, то рассматривается как приемлемая и подлежит научному восприятию. То есть, условно, «политология демократических обществ» и «политология недемократических обществ» (ссылка в комменте). Как сказал по этому поводу самый авторитетный в России американский политолог, “authoritarian societies may produce and in some cases have produced Nobel Prize-winning physicists, biologists, novelists, and statesmen; they do not produce great political scientists…” (American Political Science Review, 1988, vol.82, no.1, p.7) https://ruspolitology.ru/ekspertnaya-deyatelnost/15494/

Nuff said...

«Недостойное правление» в РФ: госуправление, реформы и кадровая политика На фоне очередных перетасовок в правительстве решил написать о том, а что собственно происходит с государственным управлением в РФ: почему Россия регулярно занимает незавидные места в разного рода рейтингах вроде World Governance Indicators Всемирного банка или Индекса восприятия коррупции Transparency International (нежелательная организация)? Вряд ли дело в том, что наши чиновники какие-то редкостно некомпетентные относительно своих зарубежных коллег или в низком уровне человеческого капитала в общем в стране (он довольно высокий). В книге «Недостойное правление. Политика в современной России», которую я уже много раз советовал почитать, политолог Владимир Гельман пишет о том, как в РФ сложился правопорядок недостойного правления (bad governance), характеристиками которого «являются извлечение ренты и коррупция как принципы управления государством, низкое качество государственного регулирования, а также фундаментальное нарушение и/или извращение принципов верховенства права». Недостойное правление стоит на трех китах: «"кумовской" капитализм, электоральный авторитаризм и низкое качество государства», которые сложились по итогам неудачной трансформации 1990-х и провальной попытки одновременно перейти к демократии и рыночной экономике. Проблема недостойного правления заключается в том, что такой институциональный порядок сложно изменить, поскольку он является негативным равновесием: несмотря на то, что он препятствует развитию страны в целом, правящие элиты и автократа все устраивает, потому что он позволяет извлекать ренту и продлевать власть, а его смена черевата большими рисками и издержками. Элиты могут либо легко извлекать прибыли (правда, с некоторыми рисками для себя) из доения ресурсов в условиях ограниченной конкуренции (если речь о крупном бизнесе), либо добывать коррупционную ренту (если речь о бюрократии). Автократу норм, потому что правопорядок способствует продлению его власти — долгосрочного экономического роста нет, а значит нет богатого населения и спроса на политические перемены, распределение ренты можно использовать для обеспечения лояльности элит, а власть — сконцентрировать в своих руках (а у нас вообще персоналистская автократия, так что этот поинт важен вдвойне). Но при этом нельзя сказать, что авторитарная власть не заинтересована в экономическом развитии вообще: правящим группам важно увеличивать собственную ренту, а автократу — обеспечивать хотя бы приемлемый уровень жизни населения для обеспечения политической стабильности. Поэтому какие-то реформы и нововведения устраивать приходится, а также стараться обеспечить должную компетенцию в жизненно необходимых для режима сферах. Реформы могут вызвать как сопротивление отдельных представителей элит, чьи интересы они затрагивают, так и бюрократии — здесь важен мощный политический патронаж сверху, а также мощная коалиция сторонников, чтобы продавить какие-либо перемены. Без них реформы провалятся и не будут доведены до конца. Что касается отдельных важных для режима или персонально автократа сфер или проектов, то для этого образовываются т.н. карманы эффективности, о которых я уже рассказывал тут ранее — под мощным политическим патронажем и вне общих правил создается структура с некоторой автономией и под руководством действительно компетентных людей, которые на своем ограниченном поле развивают отдельные истории успеха. Кадровая политика в такой системе стоится на следующих предпосылках: 1) автократу нужно обеспечить рост тех людей, которые лояльны ему лично; 2) при этом не продвигать совсем уж идиотов и назначать на важные для выживания режима должности компетентных бюрократов; 3) поддерживать баланс между интересами и силой разных правящих групп, выходцами из которых могут являться те или иные фигуры. Эмпирика подтверждает, что наиболее безопасной и рациональной для недемократического правителя стратегией была бы низкая ротация элит, поскольку она позволяет постепенно и стабильно менять кадры без резких перемен.

Картинки к посту выше: 1. Эффект от внедрения ДЭГ на результаты Путина. Слева — 2018 год, когда электронного голосования еще не было, справа — 2024 год, когда его ввели в 29 регионах. Черная линия — регионы без ДЭГ, серая пунктирная линия — регионы с э-голосованием. Как вы видите, никакого позитивного эффекта не наблюдается. 2. Аналогично с явкой.

Как вы наверное знаете, я увлекаюсь исследованием использования цифровых технологий недемократическими режимами. Вот уже не первый год я изучаю дистанционное электронное голосование в России — пытаюсь понять, как оно влияет на итоги выборов, как можно объяснить его результаты. Когда я узнал, что на президентских выборах 2024 года ДЭГ собираются использовать аж в 29 регионах, во мне проснулась радость исследователя, которому предстоит увлекательная работа. Дальше — много букв для тех, кому вообще интересно, как на практике выглядит моя деятельность. У меня возникла идея — запилить простенький difference-in-differences анализ: сравнить результаты президентских выборов 2018 и 2024 года на территориях, где внедрили ДЭГ, и где его не было, естественно, отсекая данные по т.н. «новым территориям», потому что в таком дизайне исследования набор наблюдений должен быть одинаковым. На бумаге звучало клево — такой квази-экспериментальный дизайн позволяет минимизировать влияние других факторов на результаты исследования и вычленить тот самый эффект от внедрения ДЭГ на итоги голосования. Но на практике все оказалось довольно печально. Во-первых, итоги электронного голосования оказались опубликованы лишь в обобщенном виде по регионам — поэтому в качестве единицы наблюдения можно было использовать лишь регионы и территории, где проводилось голосование (обобщенные итоги голосования за рубежом и в Байконуре). Как вы понимаете, для количественного анализа данных малое число наблюдений (174 в моем случае) не есть хорошо. Во-вторых, очевидно, власти не выбирали рандомно регионы для внедрения ДЭГ — а значит наши наблюдения не распределены рандомизированно (поэтому и дизайн квази-экспериментальный). Что же я получил? Ничего интересного — эффект от внедрения электронного голосования на результаты ВВП и явку оказался статистически незначимым. Более того, даже слегка отрицательным. Чтобы не мучать вас таблицами с результатами анализа, приложу ниже к посту картиночки для лучшего понимания. О чем это может говорить? Во-первых, в случае с президентскими выборами 2024 года сложно провести реально хороший количественный анализ влияния ДЭГ на итоги голосования — из-за малого числа наблюдений и того, что мы сравниваем аж целые регионы, эффект оказывается ничтожным. Во-вторых, мы правда не видим каких-то аномальных результатов электронного голосования относительно очного: более того, в регионах, где внедрили ДЭГ, и в 2018, и в 2024 годах результаты Путина и явка в среднем ниже, чем в регионах, где его не ввели. Это не в первый раз наводит меня на следующую мысль — электронное голосование ввели прежде всего в тех регионах, которые не показывают каких-то аномальных результатов поддержки власти на выборах. А его внедрение не сильно меняет итоги голосования (кроме Москвы). То есть можно предположить, что ДЭГ в регионах, по крайней мере пока, используется для большего контроля над избирателями и голосованием (вспоминаем, что на него сгоняют голосовать админресурс), а не для каких-то топорных махинаций с результатами — этого мы пока не видим.

Виды оппозиции В нашей обиходной речи мы часто используем такие понятия как «системная» и «несистемная» оппозиция, чтобы разделить между собой те партии, которые включены в текущую политическую систему недемократического режима, и остальные организации. А от чего вообще это зависит, всегда ли так было? Давайте разбираться. В статье "Political Opposition in Russia: A Dying Species?" (2005) Владимир Гельман постарался концептуализировать то, как выглядела эволюция оппозиции в России с 1989 года по начало 2000-х. Он обращает внимание на два главных фактора, определяющих положение оппозиции: композиция элит и политические институты. В зависимости от них, оппозиция может быть как лояльной режиму, так и менее лояльной (в зависимости от дифференциации элит), как быть полу-оппозицией, так и более структурной и даже принципиальной (в зависимости от сложившихся институтов). Гельман выделяет четыре хронологических периода, в которых оппозиция находилась в разных положениях. В 1989-1991 годах политическая элита раскалывалась, а будущие институты парламентаризма набирали силу (советы) — оппозиция была структурированной и лояльной, то есть довольно системной, умеренной и включенной в политическую систему. В 1991-1993 годах, когда развивался конституционный кризис между Верховным советом и президентом, а элиты были расколотыми, оппозиция была принципиальной, радикальной и слабо интегрированной в элиты. Далее в 1993-1999 годах с образованием супер-президентской системы, но при этом все еще фрагментированной элиты, оппозиция оставалась слабо включенной в элиту, умеренной, но при этом и принципиальной. С началом же 2000-х, когда произошла консолидация политических элит и снизилась их дифференциация, принципиальная оппозиция и полу-оппозиция стала постепенно исчезать и слабеть — таким образом, оппозиционные силы потеряли свои возможности оказывать серьезное влияние по сравнению с тем, что было раньше.

Картинки из статьи к посту выше для лучшего понимания

Очень смешно — наше дорогое государство судя по всему решило таки де-факто лишить иностранных агентов активного избирательного права (хотя казалось бы, на кой черт), а заодно лишить мандатов уже избранных. Причем делается это по классической беспредельной схеме — внесли поправки в законопроект перед третьим чтением в Госдуме, в текст проекта закона, который изначально касался документов кандидатов. Что в самом тексте поправок? — Гражданам в статусе иностранного агента можно выдвигаться кандидатами, но нельзя быть зарегистрированными (!) — в поправках прямо написано, что если иноагент выдвигается кандидатом, то это его обязанность предпринять действия для исключения из реестра иноагентов (почитайте интереса ради, как «просто» добиться исключения из него, если вы не Николай Соболев) к тому моменту, когда подойдет процедура регистрации кандидатом. — Также проект закона явно нацелен на то, чтобы лишить мандатов тех иноагентов, кто уже избрался: «Полномочия лиц, которые на день вступления в силу настоящего Федерального закона включены в реестр иностранных агентов и замещают должности в органах публичной власти, прекращаются досрочно в случае, если в течение ста восьмидесяти дней со дня вступления в силу настоящего Федерального закона они не были исключены из указанного реестра». — Также иностранные агенты не смогут быть доверенными лицами и представителями зарегистрированных кандидатов и избирательных объединений, а также наблюдателями.