Федиатр и Чудинка

Потом идет песня про свободу творчества, которой так не хватает: «как он дышит, так и пишет, не стараясь угодить», «дайте дописать роман до последнего листочка». Потом впервые возникает надежда и ее маленький оркестрик. И дальше: «как с гитарой ни боролись, распалялся струнный звон». То есть надежда, что роман допишется до последнего листочка — есть. Рукописи не горят, струнный звон не утихает. А «Дежурный по апрелю» — это песня о материнском беспокойстве за сына, а сын отвечает за «весну», как он ее видит — стоит в пикетах, пишет статьи или какой еще оппозиционер. Мамино сердце болит, но для сына в этом дежурстве есть достаточная для риска осмысленность. Можно ли так прочитать эту песню или это лихорадочное восприятие мне подсунуло? Кто знает? А «Сентиментальный марш» — это песня про возвращение с войны и гибели на «той единственной Гражданской». Буквально, предчувствие Гражданской войны. Наши комиссары страшнее любого внешнего врага. Когда они склонились над героем, никто не знает, скорбят они, или, что скорее, сами его и убили. А может, и то, и то сразу. Ведь настоящий чекист первым страдает — он же несет на себе бремя очищения, и должен работать невзирая на лица. Можно и товарища закопать, если он стоит на пути революции (или, точнее, реакции). И убить, и скорбеть. Потом опять про надежду, потом про судьбу, и вдруг — «Батальное полотно», где описаны император, его свита и придворные «поэты», а на словах «Крылья за спиною, как перед войною» начинается такой минор, что слышна вся тоска доброго человека перед случившейся бедой. Вообще выбор музыкальной окраски слов в этом альбоме порою важнее вербального контекста. Затем идет пацифистская песня, которая начинается со строк: «Всё глуше музыка души, всё звонче музыка атаки». Она уже без эзопова языка говорит нам прямо, где мы заблудились и куда стоит выруливать. Ну и наконец потрясающая «Песенка о бумажном солдатике», которая служит лучшей поминальной песней по Навальному. Хабенский поет: «Он переделать мир хотел, чтоб был счастливым каждый, а сам на ниточке висел, ведь был солдат бумажный», а потом: «И все просил: "Огня! Огня!", забыв, что он бумажный. В огонь? Ну что ж, иди! Идешь? И он шагнул однажды» — и нет никаких сомнений, о ком поются эти слова, написанные за 17 лет до рождения последнего русского героя. Я не знаю, как, зачем и почему выпущен этот альбом. Но я вижу в нем высказывание через немоту, вижу надежду, вижу поддержку тем, кто остался и молчит, тем, кому невыносимо в этом крушенье. Может быть, ни Хабенский, ни Ундервуд ничего такого не имели в виду, песни подобрали по любви, а не по смыслу, и ничего такого в них не вкладывали. И тем более ничего такого не имел в виду автор текстов. Но впечатление сложилось, и я хочу верить, что это не случайность. Россия — страна истощенных людей. Люди истощены материально и морально. Сил понимать ближнего нет. Сил принять инакие решения нет. Проще порвать, поссориться, запозорить, исключить из приличных людей. И этим занимаются все россияне — оставшиеся и уехавшие. Один из немногих доступных способов ощутить свою силу — топтать слабых и травить неугодных. Но имеет смысл помнить, что среди уехавших столько же уродов и идиотов, сколько среди оставшихся, а среди оставшихся столько же умных, добрых и достойных людей, сколько среди уехавших. И искать свою силу не в конфликте, а в доброте, которой так много, поверим поэту, в молчанье.

Пока я довольно тяжко болел, в интернете снова поднялись дискуссии о моей русофобии. Аргументов много, но все не про меня. Впрочем, углубляться в это пока не буду. Мне важно сказать, что я не определяю ни себя, ни других людей через национальность. Этническая принадлежность или гражданство ровно ничего не говорят мне о человеке. Соотношение уродов и людей, умных и идиотов, конформистов и нонконформистов примерно одинаковое в большинстве сообществ мира. Только там, где проводились серьезные социальные эксперименты, вроде СССР, Третьего рейха, Кампучии или Северной Кореи, можно сказать, что есть некоторые нехорошие сдвиги в этом соотношении, но они нивелируются с каждым новым поколением, выросшим после окончания эксперимента. Обобщение людей по одному признаку, который к тому же достался им по рождению, — это путь к дегуманизации. Дегуманизация — это один из главных моих врагов, я борюсь с ней словом и делом везде, где могу. И потому обобщать всех «оставшихся» или всех «россиян» или даже всех зетников и ватников (а также всех арабов, мусульман, палестинцев, ортодоксов или колбасную алию) — не мой путь. Это путь войны. И неоднозначность моего отношения могу проиллюстрировать неожиданной рекомендацией, которую не примут жители черно-белого мира. Пока я лежал в лихорадке, меня зацепил один альбом, который я прослушал несколько раз, находя в нем интересные смыслы. Этот альбом называется «Проект О» и это коллаб Константина Хабенского и Ундервуда: они поют песни Окуджавы, вроде как к 100-летию поэта. Для кого-то Хабенский и Ундервуд — это стоп-сигнал. Это же Z-артисты. Хабенский руководит государственным театром, а Ундервуд поддержали аннексию Крыма. Если вы живете в черно-белом мире, то дальше вам ходу нет. Но если вы живете в мире человеков, то всегда есть нюансы. Я не нахожу у себя морального права судить Константина Хабенского. Я считаю, что это хороший и добрый человек, который принес в мир много блага, и я думаю, что решения, которые он принял, не дались ему легко и имеют серьезные основания. Грубо говоря, я думаю, что у него многое в заложниках. Про Ундервуд лично ничего не могу сказать, но ребята родом из Симферополя. Для меня ответ на вопрос: «чей Крым?» очень показателен и характеризует человека. Любого, за важным исключением: этот вопрос нельзя задавать крымчанам. Потому что Крым — их, какая бы власть ни забрала себе этот полуостров. Это их родина. Если некрымчанин говорит «Крым наш» (подразумевая Россию), он признает, что отказывается от верховенства закона и поддерживает международное преступление. Если это говорит крымчанин, не мне его судить. Поэтому в целом я склонен по-доброму смотреть на этих людей, пока не узнаю что-то более ужасное про них. И в свете этого отношения альбом «Проект О» выглядит выходом каких-то истинных чувств по поводу происходящего. При том что тексты Окуджавы не тронуты, интонации, настроение, акценты — все это очень артистично создает подъязык, который можно прочитать в этих текстах. И выбор песен не случаен — они в целом про надежду, про поддержку, про сочувствие всем. Песенка про полночный троллейбус — это песня про убежище для тех, кто потерпел крушенье — а это вся страна, любой может подписаться под крушением сейчас. И вот мы, кто в отчаянии, вдруг получаем предложение убежища, с Хабенским и Ундервудом в одном троллейбусе. И когда мы подсели к ним, чтобы немного выдохнуть, Константин сообщает нам, как много доброты в молчанье. Возможно, он говорит: отнеситесь по-доброму к тому, что мы молчим, это не просто так. Или: простите себе, что молчите вы. А может быть: друзья, в молчанье доброта, хватит крыть друг друга в сети. В любом случае, это молчанье становится фигурой, героем конца песни.

Прочитайте, даже если не любите Толкина. Граница добра и зла проходит по Голлуму. Если самый отвратительный, разложившийся до примитива, не испытывающий угрызений совести, кровожадный и жалкий персонаж жив, у добра есть шанс на победу. И если добро поддастся искушению и его убьёт, оно погибло. Текст нашел Фёдор Шеберстов.

Правоохранительные органы отрезают слухоуловительные органы и бьют током семяпроизводительные органы. (Ссылки на видео давать не буду, сами можете посмотреть.) То, как публично обращаются с террористами сейчас "силовики", расширяет норму. Границы дозволенного им все дальше наползают на права и свободы людей. Маски сброшены, стеснения нет. Скоро в ответ на "народный запрос" станет нормальным обсуждать, а затем возвращать смертную казнь. Вначале для террористов. Потом террористами станут те, кого пометит так власть. Например, журналистка Светлана Прокопьева или пенсионерка Галина Горина. Или Женя Беркович и Света Петрийчук.

Так получается — ввиду тяжелого фона — что писать стало очень сложно. Я пишу тексты, а сквозь них видны боль и безнадега. Они честные, я на 100% согласен с мыслями и формулировками, которые рождаются и кристаллизуются в процессе написания. Однако если отодвинуться чуть назад от этих мыслей, то общее ощущение удручающее. Поэтому я уже давно публикую лишь маленькую долю того, что хотел бы сказать и даже написал. Понимаю, что такова объективная реальность, но реальность субъективная, в которой каждый из нас живет, не обязана быть такой мрачной, как начало третьего тома "Властелина колец". В нашей субъективной реальности обязано быть место радости и надежде. Поэтому хочу провести небольшой опрос, который я вывешу ниже, по поводу контента, который вы бы предпочли здесь видеть. Все виды контента продолжат здесь выходить, голосование скорее за пропорции. Буду рад, если найдете возможность ответить.

— Нельзя же так прижиматься. Прямо как к любимой прижались к своим воротам игроки «Севильи». — Москалёв относится к игре как к простуде: лепит и лепит «горчичники». — Исакссон с возвращением совершенно не меняется. Но парадокс не в том, что он не стареет, а в том, что он никогда не был молодым. — Если бы на жёлтую карточку можно было копить, как на «Жигули», то Кьяер, я так думаю, сейчас бы уже пошёл в магазин. — У «Спартака» есть способность даже на бильярдном столе найти глубокую лужу и в ней утонуть. — Читаешь состав «Динамо» — и фамилии словно из классического русского водевиля. Живоглядов, Погребняк, Данилкин. Как будто это состав подбирал не Андрей Николаевич Кобелев, а, например, Александр Николаевич Островский. — В Химках сегодня дерби аббревиатур – ЦСКА против ПСВ. Кстати, на НТВ. — Ндинга попали по ноге. Да, больно. Но, как говорил мой дедушка, когда наступал коту на лапу: не ходи босиком. — Так хозяйка пыль с комода смахивает — ну не ногой, конечно, — как Ниассе загрёб мяч в ворота. — У Огуде удивительное имя. Видимо, родители долго думали, как назвать сына — Фёдор или Егор. В конце концов получилось — Фегор. — Пауза на водопой. Думаю, она связана с тем, что пауза в игре возникла. И судья решил: «А не выпить ли нам, друзья?» — Любо-дорого смотреть, как Артём Ребров руководит обороной. Практически движением бровей поправляет положение защитников. — Не все столько времени в браке проводят, сколько провели вместе на поле Акинфеев, Березуцкий и Игнашевич. — Говорят, что у Руслана Ротаня проблемы с режимом, хотя я, конечно, свечку не держал и на разливе не сидел. — На поле выйдет Хурадо. Будет похурадостнее. — Я видел дриблинг Инсаурральде, друзья мои! Жизнь никогда не будет прежней! — Всего две минуты добавляет Безбородов. Наверное, ему нужно на поезд. — «Астон Вилла» надёжно заперта на своей половине поля – почти как Фрекен Бок в ванной. — Вышел Фалькао вместо Феллайни. Такое ощущение, что по алфавиту делал эту замену ван Гал. — Трёхлетнего ребенка не так нежно подсаживают на заднее сидение автомобиля, как ди Мария сейчас сделал передачу на Уэйна Руни. — А чего же вы здесь хотели-то? Ну да, была попытка угадать, что сейчас будет пас и перехватить мяч. А у меня однажды была попытка поздравить девушку с 8 марта. И ничего – попал в обезьянник. Чего не случится в жизни взрослого мужчины. — С другого угла подача. Кросс Крооса! Не вышло даже и круассана. — Падение Неймара – это всегда красиво. Даже Плющенко так красиво не падает. — Эшли Коул делает просто блестящий пас на Крауча. Он как бы говорит: «Расти, Крауч! Ты должен быть ещё выше, и тогда у тебя всё получится». — Может быть, тут одна проблема у англичан, всё-таки Англия — она одна, а тут сразу и Тринидад, и Тобаго, вдвоём на одного. Может быть, даже не совсем честно. Легенда.

Памяти незабвенного Васи Уткина

А вот сейчас мне совсем не думается, что это был махыч между двумя оппозиционными тактиками в псевдо демократическом номенклатурном режиме. Ведь из номенклатуры нельзя выйти, она наследуется и сохраняется, вплоть до места на кладбище, — поэтому, сегодня кажется мне, между Собчак и Навальным была не ссора, а борьба. И сегодня я подозреваю, что не было там желания объединяться, а, скорее, напротив, было много намеренных провокацией. И я точно знаю, что не находилась на месте добра и помогала не тому, во что я верю. Расплатой за это сегодня я вижу собственную трусость. Мне страшно писать, мне страшно говорить, мне страшно встречаться, мне страшно делиться своими мыслями и даже смотреть видео, где люди идут на могилу Алексея, мне страшно. В какой-то момент, когда я стала побольше ходить и читать, под постом подруги я прямо написала: “пожалуйста, закрой это видео, там же опознаваемые люди с ребенком!”. А прочитать ее ответ я смогла только на следующий день, потому что мучилась от своей трусости и что теперь я сама как роскомпозор или служба социальной опеки эрэф. Давеча воспоминания на фб просматривала, а там фотка моя с какого-то митинга, и в руках плакат: “Я не боюсь”. Так мне одного только взгляда хватило, чтоб словить дичайшую тахикардию, помутнение в глазах и тремор всех конечностей. Я иногда вообще не понимаю, как это я так по улицам свободно ходила, орала там что-то, чувствовала себя смелой. От трусости стыдно. Особенно, когда я вижу мам Алексея и Юли Навальных. От собственного одиночества тоже стыдно. От того, что я очень хочу написать этот текст, и сказать: “Пацаны, я за выборы. Айда 17-го в 12 дня на участки! Ну хоть посмотрим в глаза своим, друг другу”. А потом думаю, куда я примазываюсь? К каким своим? Кто будет меня читать или слушать, если мне самой противно от себя? Как можно верить, если я так часто увлекалась и несло меня не туда? И что я сама и “эффективность”, как будто бы понятия из разных сущностей. Еще отдельно хочется отметить стыд за предательство собственных идей — в глубокой тоске я молчу, хотя убеждена, что надо говорить, надо встречаться, надо делать, надо не опускать руки, надо, надо… А откуда я знаю, что надо? С чего я решила, что это работает? Пока и до сих пор я — долбанный minority opinion. Ни разу ни один кандидат, за которого я отдала свой голос, не выиграл. И с одной стороны, меня это наполняет чувством собственной значимости и гордости за себя и свою малочисленную группу, а с другой, когда я вспоминаю, что демократия и демократическое устройство, каким я себе его понимала, больше не работают, — становится как-то страшновато просто за собственную жизнь. И от этого тоже противно: а куда сгинули все разговоры о бессмертии человеческой души? Те, кому в стократ хуже, лучше, чище и деятельнее меня. Те, кто остался в России, кому по-настоящему угрожает опасность, и те, кто сидит в тюрьмах, пишут и говорят, зовут и размышляют вслух. Они чувствуют себя искренними гражданами. А я, признаться, чувство это очень уважаю и так называю: “чувство себя гражданином”. Это когда тебе не все равно на свою страну, на своих соседей, тебе хочется жить в мире с ними и знать, что вы — коммьюнити. Когда деятельно, весело, есть споры, чувства, есть чувство принадлежности и сопричастности к той жизни, которая идет вокруг тебя. Когда знаешь про закон и устройство государства, когда требуешь от государства отчитываться за налоги и решения, когда ведешь с государством разговор и участвуешь в принятии новых законов или пересмотре старых. Когда знаешь свои права и умеешь их отстаивать: “А что такого?!”

Мой внутренний гражданин сейчас съёжился, уменьшился. Я утеряла права с войной, с переездом, я утеряла право на вопрос “А что такого?!”, я утеряла наглость горожанина, я запуталась в новых законах двух государств и никакой уверенности больше не имею, чтоб встать где-то и заявить (неважно что). Порой я чувствую себя человеком, которому Прометей подарил огонь, забыв уточнить, что он украден из кузницы Гефеста прямиком, блин, с Олимпа. Ну а спустя два дня боги обрушили на меня и мою семью весь свой гнев нипочему и нипохрену. И как будто бы всё, что сейчас надо — это постараться тихо пережить, пока там, наверху, боги успокоятся. Выяснять с ними отношения, или тем паче взывать к справедливости, — кажется опасным. Пользуясь этим образом, я все же внутренне отмечаю, что уголёк тем не менее пока при мне, — вон светит в дальнем углу пещеры. В 12 часов дня я пойду на свой избирательный участок. Я даже не забыла открепиться на госулухах. Молча, как обычно теперь, пойду. Без плакатов и лозунгов — я же не хочу, чтоб у меня сердце из горла выпрыгнуло. Я пойду себе со своим затертым красным паспортом и посмотрю. Вдруг там будут? Свои?