Дайва дай драйва

я шла камино вдоль океана и никто не догадывался, что я – русалочка. сделала ноги из России, и за это отдала язык. когда-то я заплатила ведьме своими глазами, чтобы стать писателем. без всякого зелья – просто читала столько, что теряла по единице зрения каждый год. и когда мои очки стали такими же толстыми, как у Новодворской, а мои тексты шли по рублю за знак, я добровольно онемела. теперь все попытки заменить журналистику соцопросами, а написание книг - блогом, только усиливали неизбежность моего превращения в пену морскую. и вот я бьюсь на берегу – нелепое чудище, которое не то что писать по-литовски, а говорить без ошибок не может… наступило время отлива, между камнями показалось илистое дно, там копошился человек в резиновом комбинезоне. над каменистым берегом Виана-ду-Каштелу торчал ветряк и портовый кран. после дождя здесь можно было снимать нуар даже на цветную пленку.

​​в церкви я нашла Бога, Русь Святую и новую семью – свою общину. церковь забрала имя, которое дал мне папа, и попыталась из Дайвы Кучинскайте сделать Дашу. с кирилловских высот мы смотрели на Москву, как на Мекку. у врубелевской Мадонны мы молились за Януковича. под средневековой Орантой мы пели анафемы раскольникам. я стала хикикомори, хотя не знала этого слова - месяцами прогуливала школу, выходила из дома только на службы. вне церкви ничто не имело смысла. в итоге директриса гимназии написала на нас с мамой заявление в полицию, но справки у меня были, причем именно в тот прогул – настоящие. я болела воспалением легких, на ногах, не пропуская ни одной великопостной службы… в церкви я была нужна. с 16 лет я работала – в хоре, на колокольне, в редакции. я пела то сопрано, то альтом, то тенором, смотря какой партии не хватало. когда замглавред Сергей Иванович уходил в запой, я одна готовила весь номер “Кириллицы”. в православной прессе была своя иезуитская этика, но тогда я даже не задумывалась, что в настоящей журналистике должно быть по-другому – просто писала слово редактора за главреда о. Федора, придумывала ответы в интервью вместо косноязычных священников, собирала мнения “случайных людей” против музея в Кирилловке. случайными людьми были моя мама, тётя и церковные знакомые…. раз в месяц или чуть реже регентша Анна Владимировна, озираясь, совала мне конверт, на котором по-детски круглым и кривым почерком отца Федора было написано “звонарю Дарии”. в малом, трапезном храме, была икона святой мученицы Дарьи. я думала – это знак, что всё в моей жизни не случайно, что меня сюда привел Господь… я была гордой и самовлюбленной, как все верующие. когда мне исполнилось 20, мама выдала Дашу замуж за первого встречного русского, и выставила из дома с одним чемоданом. если б только Бог существовал, это был бы воистину божественный сарказм: чемодан-вокзал-Россия…

​​когда папа был трезвым, он играл бриллиантовый вальс Шопена или увертюру из “Травиаты”. бемоли резонировали с хрусталем в серванте, улетали под трехметровые потолки и там звенели подвесками многоярусной люстры. захмелев, папа на слух подбирал “Ямщика”. заунывная мелодия тонула в глади бабушкиных вышивок, в темных коврах – таких, как у Ивана Грозного из маминого альбома с репродукциями Третьяковки. я всегда старалась перелистнуть эту страницу, не глядя… я позвонила “02” и всё исчезло: пианино и музыка, люстра и папин стол с незаконченными чертежами, мамины книги и пластинки… столовое серебро сгинуло еще раньше, в ломбардах. осталась только моя десертная ложечка, которую ни отец, ни мать не решились заложить. я очнулась на Оболони, в панельном доме, где было тускло даже со включенной лампой, а потолок давил, как крышка гроба. только в доме Божьем я могла не сутулиться. с купола меня благословляла тысячелетняя Оранта, с иконостаса скорбно смотрела глазастая врубелевская мадонна – такая же кареглазая, глупая и покорная, как моя мама. раздвинулся бархатный занавес, под торжественные напевы священники в парчовых одеяниях вынесли золотую чашу, чтобы я забыла всё, что мне было дорого, и отдала свою жизнь Христу…

​​я третий день шла Caminho Português da Costa – путь, который считается одним из самых легких и красивых, если иметь на прохождение 280 километров хотя бы 10 дней, но у меня была максимум неделя, и это оказалось тяжело. я вышла из Порто в вербное воскресенье с надеждой, что если дойду в Сантьяго на Страстную пятницу, то успею вернуться в Вильнюс на православную Пасху. последний год я пела в украинской общине Константинопольского патриархата – не потому, что верю в Бога, а потому что верю в Украину и слишком хорошо знаю, что РПЦ несет за рубеж сатанизм русского мира. я вернулась на клирос после 15-летнего перерыва, чтобы отдать свой голос против зла. оказалось, что я до сих пор помню и напевы, и тексты молитв. но еще я помнила свою киевскую общину и людей, которых больше нет – шаркающие шаги диабетика о. Федора, конский смех здоровяка о. Виктора, бас Пал Палыча, травмированные руки звонаря Владимира, иконописное лицо тенора, в которого я влюбилась… теперь, когда чужой священник делал знакомый возглас, меня вышибало – я снова становилась 15-летней девочкой, которая пришла в церковь, потому что потеряла отца и винила себя в его смерти. все девяностые отец ругался на капитализм, пил и бил маму. в тот день я пришла из школы раньше, и сразу поняла, что на этот раз он ее убивает. у мамы было разбито лицо, сломаны очки, а он душил ее полотенцем. в прихожей стоял телефон с отбитым углом, через который было видно провода – когда папа возвращался пьяный, он ронял всё на своем пути. за один провод был заткнут “казюкас” – верба из Вильнюса. другой провод через балкон был скинут с нашего третьего этажа в подвал, который заняла фирма по продаже аудиокассет. в подвале не было своего телефона, так что они платили за аренду нашего номера по 25 долларов в месяц, а еще подарили кассету со “Всенощной” Рахманинова, которую всё равно не на чем было слушать. я подняла трубку – линия была свободна. я повернула диск до упора – 0. потом коротко – 2. сказала чужим, севшим голосом, что мой отец убивает мать. назвала адрес – Минск, Киселёва 3, квартира 8… и всё кончилось. в следующем году мы с мамой уехали в Киев. мама не стала его сажать, но заявление о разводе все-таки не забрала. перед отъездом, в уже проданной квартире я спрятала за плинтусом записку: “клянусь, что когда вырасту, вернусь в Беларусь”. папа не стал меня ждать – он пил беспропудно, пока не умер. мне оставалось ненавидеть себя, Киев и Украину, но возвращаться теперь было некуда. и я пошла в церковь…

​​дождь так нарочито заливал улицы Виана-ду-Каштелу, будто на самом деле это была съемочная площадка фильма категории “б”. чем больше на площадке все старались, тем фальшивее получалось. без кафеля стены домов покрылись плесенью, а вода текла и текла по узким мостовым. мне хотелось посмотреть, что там, за этой фальшивой завесой, заглянуть за край света, как пилигрим на старой гравюре… но я никак не могла заставить себя выйти из кафетерия. я придумывала себе всё новые занятия: заполнила дневник, выпила второй кофе, сняла мокрые ботинки и по очереди подставляла их под струю теплого воздуха сушилки для рук. наконец, статистам надоело лить воду и сверху врубили мощный прожектор, заливающий каменные улицы слишком резким светом. я вывалилась из кафетерия. ноги зудели, как ошпаренные. пришлось остановиться под деревом, похожим на старообрядческую бороду, не тронутую ножницами. в рюкзаке нашлась единственная сменная одежда – домашние афгани. не снимая ботинок, я напялила их на скаутские шорты, и рванула на север…

дождь так нарочито заливал улицы Виана-ду-Каштелу, будто на самом деле это была съемочная площадка фильма категории “б”. чем больше на площадке все старались, тем фальшивее получалось. без кафеля стены домов покрылись плесенью, а вода текла и текла по узким мостовым. мне хотелось посмотреть, что там, за этой фальшивой завесой, заглянуть за край света, как пилигрим на старой гравюре… но я никак не могла заставить себя выйти из кафетерия. я придумывала себе всё новые занятия: заполнила дневник, выпила второй кофе, сняла мокрые ботинки и по очереди подставляла их под струю теплого воздуха сушилки для рук. наконец, статистам надоело лить воду и сверху врубили мощный прожектор, заливающий каменные улицы слишком резким светом. я вывалилась из кафетерия. ноги зудели, как ошпаренные. пришлось остановиться под деревом, похожим на старообрядческую бороду, не тронутую ножницами. в рюкзаке нашлась единственная сменная одежда – домашние афгани. не снимая ботинок, я напялила их на скаутские шорты, и рванула на север…

то, что христианское учение о первородном грехе противоречит биологии и другим естественным наукам, пару лет назад Панчину подсказала я. рада, что он этот аргумент продолжает использовать в спорах с верующими.

православнутая поэтесса Ирина Ратушинская упивалась своей любовью к "ненавистной Родине", как созависимая жертва абьюза. по сути, это просто разновидность Z-поэзии. такой же квасной патриотизм, только не в лоб, а через "ты полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит". при этом ни для меня, ни для этой Ратушинской, ни для Линор Горалик с её слоном Бобо Россия вообще ни разу не Родина. я из Киева, Ратушинская из Одессы, Горалик из Днепра... нас всех пытался сожрать русский мир. их - успешно. (из обсуждения у Алексея Рощина: https://www.facebook.com/share/p/qbyLjocGztxWon5W/ )