Перемывала у папы хрусталь — у вас-то есть хрусталь или бедно живёте?
Перемывала и думала, что он похож на воспоминания: вперемешку с сияющими резными ладьями и вычурным ленинградским фарфором — толстое грубое стекло, которое мама купила из-за розовых цветочков, красиво же. Самое нежное давно побилось, ни одной целой полудюжины бокалов, всё одинаково запылено — или опылено временем, как бабочка опыляет цветки, чтобы в них завязались плоды.
И память набита уродливвм и нежным, жалким и драгоценным, тем, что и хранить не стоило, и тем, что недопустимо забывать, а я всё-таки забыла. А теперь, значит, рассматриваю и не могу отличить одно от другого.
В прошлом году мыла некрасивый фаянсовый кувшин, налила воды, а она вытекла через трещины. Пап, говорю, он же битый, давай выбросим? — Ну давай, это вообще мамин кувшин был, единственное, что у неё из приданного оставалось. Ну выбрось, выбрось.
И я как-то по инерции выбросила, в последний момент только крышку оставила, а теперь думаю, дура, зачем.
Но он правда был некрасивый.
Так вот, половину того, что я помню, держать в голове незачем, а половина столь прекрасна, что рука тянется забрать в свою нынешнюю реальность, но куда? Что делать с этим элфэзэшным графином – виноградной гроздью, который не впишется ни в здешнюю кухню, ни в тель-авивскую, тут его папа разобьёт, там кошки, да он и сука неудобный, помыть толком нельзя — но тугие синие ягоды, но золотые прожилки на виноградных листьях, но круглощёкая кудрявая девица, которая как бы подразумевается несущей его на плече. Что делать с причудливой менажницей, конфетницей и с гранёными бокалами на коньячно-коричневых ножках?
Что делать со всем любимым и желанным теперь, когда это даже в руки брать бессмысленно и страшно.
Только смотреть и думать «ты был красивый, я тебя хотела». Я тогда умела хотеть.
А теперь ни использовать, ни продать. У крышечки вон ушко откололось.