«Голод», МХТ
Лиза Бондарь - одно из самых ярких имен молодой режиссуры. Я видела ее питерских "Мещан" и "Близких друзей", ярославскую "Пилораму плюс", мирнинский "Озор", новосибирскую "Танцующую в темноте", московских "Макбета", "Тахира и Зухру", и вот теперь - "Голод" на Малой сцене МХТ. Эта молодая красивая женщина - отважный исследователь хтони, черных глубин подсознания, причин и проявлений насилия.
"Голод" не родился бы, вероятно, без протагониста - Сергея Волкова, бутусовца, которого помню вчерашним студентом в хлестком кабаретном "Брехте". Сейчас он в Вахтанговском, а в МХТ приглашен на главную роль в спектакле по роману Кнута Гамсуна (перевод Балтрушайтиса, сценическая версия Анны Лифиренко).
Слева фортепьяно, справа барабаны, музыка Романа Пархоменко в живом исполнении прошивает действие. Прямо перед зрителем на широких ступенях портала - стол вроде пьедестала, на столе - человек. Он просыпается одетый и рассказывает нам о радости предстоящего дня, голос его ясен, взгляд чист, интонации спокойны и мягки, а вот тело вытворяет что-то немыслимое - словно Грегор Замза крючится и паучится, но, недовоплотившись в насекомое, он вверх ногами сверзается, низвергается, скорячивается с ложа. Это противоборство тела и сознания так и станет стержнем спектакля. На тело воздействует мощная сила - голод, доводящий героя до исступления и галлюцинаций. Эта сила не зависит от его действий, это как будто стихия, бедствие, изменить или отвратить которое он не в силах. Мир вот таков - он лишит тебя куска хлеба, отнимет возможности заработать его или получить чужой милостью. Ни в ком не будет ни сострадания, ни помощи. Лишенное пищи тело переживает что-то вроде наркотического опьянения и ломки, оно не очень подчиняется герою, который дисциплиной привычных мелких действий, шагами, ритуалами, знакомыми маршрутами блужданий по городу пытается справляться с действительностью, которая все больше плывет, мреет, оборачивается мороком. Не дать дурману сожрать свою личность, остаться человеком - вот о чем спектакль.
Вот герой сталкивается с нищим в подобии шинели (Евгений Перевалов) - бывший вояка просит на хлеб, и это не только вызывает у героя живейшее участие, но он совершает то, что не мог сделать для себя самого - закладывает свой жилет, чтобы добыть гроши чужому. Он доброжелателен, уверен, смел, щедр - он явно нравится себе таким, и это важнее рваных штанов и развалившихся башмаков.
Здесь нет какой-то подлинной, здравой, незыблемой реальности, которая конфликтовала бы с порождениями измученного голодом сознания - нет, режиссер погружает зрителя в сознание героя тотально, заставляет зрителя видеть мир его глазами. Вот торговка пирожками (Мария Сокова), с корзинкой, в чепце - сошла с фламандских полотен, вот уличная шарманщица, приводящая на ум чаплинскую цветочницу (тот же Евгений Перевалов в капоре и сиротском платьице); вот редактор - вертлявый, неуловимый, сыплющий словами хлыщ в белом костюме (Николай Романов), вот сухой фокусник-ростовщик в духе Диккенса (Павел Филиппов), а вот - Илаяли, из выкашливаемых, заикающихся, эхом рождающих друг друга звуков из пересохшего горла героя, из винных паров, из облика случайной прохожей родившееся видение гурии, мечты - тоненькая Полина Романова в словно сползающем с нее платье. И эти милые люди, все как один весьма любезные с героем, не подадут ему ни корки, ни доброго слова.
Есть у него особая гордыня - он поэт, существо иного рода, чем прочие. Он создает лучшее свое сочинение, подарок человечеству, которое редактор осыпает восторгами, но все же требует переписать. Мутящимся от голода внутренним оком герой видит себя в славе и богатстве, в ресторане, где мрак зловеще полыхает багровыми отсветами, а официант ставит перед ним блюдо и грациозно снимает сверкающую крышку, под которой - огромная обглоданная кость. В глазах, которыми герой Сергея Волкова смотрит на нее, читается все о мире, так принявшем поэта.