Из Новгорода в Харбин 1914-20

Галицийские поляки любезны, но настроены за австрийцев

9 февраля 1915 г. Стришев Утром ухожу. Галицийские поляки любезны, но настроены за австрийцев, и под их любезностью чувствуется недоброжелательность. В душе они если и не уверены, то уж несомненно все хотят победы Австрии и все уверены, что Варшава уже два месяца как взята, а Кавказ завоеван турками. Переубеждать их бессмысленно, они кивают головой, сладко улыбаются и соглашаются: чего спорить, ведь рус­ский офицер иначе говорить и не может! Сегодня дивная лунная ночь. Тихо и слегка морозит. Из-под Перемышля слышен гул канонады. Раскинулись светлыми, яркими точ­ ками костры моих людей, которые группами стоят или сидят около них. В некоторых группах молчаливо смотрят на огонь, в других перебрасываются отдельными словами, а в иных какой-нибудь рас­сказчик говорит сказку. — И говорит Змый: «Дай мине испите еще одну кружку». — И дал Бронца и бачит, як у змия лопнуло одно кильцо. «Дай еще», — опять выпил змий, опять лопнуло кильцо. А як выпил четвертыю, так бачит Бронца: змий совсим освободилси... —долетали до меня тихие слова сказки. И невольно пахнуло далекой милой Россией, вспыхнуло в со­знании детство, далекое, невозвратное, с его сказками. Маршрут изменили: иду не в Кросно, а в Лиско

Рояль весь исцарапан и изрублен — вероятно, наши казаки

8 февраля 1915 г. Сегодня утром выступили. Если немецкий офицер в своем днев­нике записал, что дороги у нас сверхъестественные, то как назвать здешние проселочные, я уж и не знаю. Ничего подобного не только не видел, но даже и не представлял себе. <…> Шоссе покрыто липкой жидкой грязью, доходящей по колено лошади — ничего подобного не видел. Слезть с лошади немыслимо. Как проходит пехота по таким местам? Ночью пришел в Стришев — заброшенное, загаженное и разо­ ренное местечко. Видимо, были недурные домики, нечто вроде дач с приличной обстановкой, но все теперь изломано и разорено. Александр топит печку остатками забора. В одном доме с выбитыми ок­нами и сорванными дверьми стоит прекрасный рояль, у него слома­ на крышка. Он весь исцарапан и изрублен — вероятно, наши казаки. Я узнал об этом рояле, потому что, проходя, вдруг услыхал странные звуки. Зашел, оказывается, несколько моих молодцов тыкали паль­цами в клавиши. Хочется спать, сейчас лягу. Съели с Ледой суп из консервов, боль­ ше ничего нет. В ушах стоит жалобный лепет ребятишек, голодных и оборванных: «Пане едну копиенку прошу». Стараюсь щедрее платить всем этим хозяевам, у которых останавливаюсь.

Когда же, наконец, мы сломим немцев? Порой кажется все это предприятие прямо безнадежным

5 февраля 1915 г. Брюшной тиф у меня в транспорте что-то разрастается. Каждый день одного-двух отвозят в госпиталь. Мало утешительного. Увлека­юсь газетами и каждый день прочитываю две-три, что называется, от доски до доски. Вчера был недурной фельетон в «Русском сло­ве» — фельетон Чирикова «Ночь в обозе», хорошо он пишет. Все эти дни как-то нездоровится: озноб, мутная голова — хина из Катиной аптечки очень помогла. Три ночи не могу спать и засыпаю под утро в три-четыре часа. Всю Восточную Пруссию наши очищают. Когда же, наконец, мы сломим немцев? Порой кажется все это предприятие прямо безнадежным, но, разумеется, это только так кажется от нетерпения.

1 февраля 1915 г. Ржешов Мост через Сан снесло разливом, и мы будем здесь стоять неиз­вестно еще сколько времени. Сразу наступило тепло, снегу как не бывало, и дует теплый ветер. Сегодня у меня большая радость — пришел мой Александр [Александр Пузанов, денщик Иосифа Сергеевича Ильина]. Шел, бедняга, пешком из-под Келец, где бригада стоит на позициях. При­ нес сумку, мои котелки, оставил только седло, да куда было его тащить. Говорит, что боев нету, бригада стоит уже давно на одном ме­сте, на позициях скучно и однообразно. Был сейчас в усадьбе Мержеевича, там остановился Сушкевич. Дом — целый дворец с электрическим освещением, великолепной обстановкой. В комнатах гравюры, на полу ковры. Мержеевич, ока­зывается, был министром путей сообщения Австрии, а сын его — лейтенант австрийской кавалерии. Сам хозяин сейчас в Вене, а здесь управляющий, повар и прислуга. Александр рассказывает, что командует батареей сейчас Тихо- бразов, а Александр Александрович Давыдов отрешен и уехал. Жал­ко бедного Давыдова. Страшно разболелась голова — верно, контузия. Давно этого не было.

Задумался о далекой России, которая особенно вдруг стала дорога на чужбине, в пустом завоеванном городе

31 января 1915 г. Сегодня, воспользовавшись дневкой, ездил по городу. Вокзал та­кой, что по России надо долго поездить, чтобы в любом губернском городе увидеть что-либо подобное: большой зал с четырьмя кассами в два света. Для каждого класса — первого, второго и третьего — отдельные помещения и отдельные буфеты. Главная улица и улица 9 Мая большие, прекрасно мощенные, с отличными панелями и с хорошими домами по обе стороны. Когда этот город освещен, с открытыми магазинами и окнами, он, верно, очень недурен. Уже совсем стемнело, когда я возвращался. Глядя на звезды, задумался о далекой России, которая особенно вдруг стала дорога на чужбине, в пустом завоеванном городе. — Что, брат, — обратился я к своему трубачу, — как не кинь, а все клин, в чужой стороне плохо. Вот даже в Радоме и то как будто полегче жилось, все Россию напоминало, а тут не то... Он словно обрадовался: — Так точно, вашебродие, в чужой стороне плохо, в Радоме — там весело было, много наших российских живет, да и полячки дру­гие, чем здесь, а тут не то, прямо и сам не знаю, как будто что за сердце хватает... И по радостному тону, которым он откликнулся, я понял, что, когда мы молча ехали, и он, и я думали одну думу и оба грустили о России. Только на войне, только в чужих разоренных краях можно испы­тать это чувство...

И ведь где только эта русская песня не звучала? У стен недвижного Китая, и у Константинополя, и у Парижа, и у Берлина, и на далекой Аляске, и у знойной Кушки!..

30 января 1915 г. Ржешов Все больше и больше впечатлений. Утро было весеннее: грело солнце, таяло. День был тоже теплый. Но улицами Сокаля или Соко­ лова — не могу установить, что правильнее, — шли наши резервы, и тепло и хорошо стало на душе от русской песни, разносившейся по Галиции. И ведь где только эта песня не звучала? У стен недвижного Китая, и у Константинополя, и у Парижа, и у Берлина, и на далекой Аляске, и у знойной Кушки!.. Странный народ русские, что-то и то, и не то... Огромные села, богатые усадьбы, а школы и костелы поло­ жительно стоят того, чтобы их поглядеть. Только всюду следы разорения и опустения. Одни женщины остались и дети, мужчин положительно нету. Тип женщин очень красивый, у нас в велико­ русской деревне, особенно в Поволжье, я таких не встречал: все высокие, стройные, в высоких сапожках, на высоких каблучках с подковками. Дичи масса. Дуплетом убил пять куропаток, зайца прямо на леж­ке и потом еще куропатку. Ржешов — город с узловой станцией. Тут есть гостиницы, ресто­ раны, магазины — но все пусто и забито, все за малым исключением бежали. Сижу в очень опрятном домике у какого-то поляка. Съел суп из консервов, пью чай и наслаждаюсь отдыхом. Здесь у нас дневка. Все страшно дорого, особенно хлеб, которого почти нету. У моего хозяина висит группа австрийских солдат, среди кото­рых и он, когда отбывал повинность. Было это давно, теперь он уже старик.

Какое, в сущности, безобразие, неужели нам, русским, просто присуща свинская жизнь?!

29 января 1915 г. <…> Только в Галиции можно постигнуть во всей полноте ужас войны. Деревни наполовину выжжены и почти пусты. Все в окопах — каж­дая рощица, все дороги, шоссе — все сплошное укрепление. Целы проволочные заграждения и совсем свежие могилы. Вот большой холм и на нем крест и надпись: «173-го пехотного полка братская могила, 86 человек». «Ниско» все в развалинах. Тут стоят казармы 40-го пехотного ав­стрийского полка. Были здесь и «цукерни», и рестораны, парикмахерские, прачечные. Одиноко покосившись, висит вывеска военного портного. Все выгорело, все полуразрушено, а через два дома в тре­тий торчат обгорелые черные трубы. Сами казармы очень хороши, но и на них следы шрапнелей. Кры­ши сорваны, болтаются железные листы, углы корпусов отбиты. Все здания выкрашены в желтый цвет. Я вошел туда — большой плац, обсаженный деревьями, в конце плаца кегельбан, у двухэтажного, довольно красивого здания погреб с надписью «для вин», видимо, погреб собрания. Остальные корпуса трехэтажные. Попал, вероятно, дальше в управление, потому что валялись на полу и на столах масса бумаг, газет, бланков — все в полнейшем беспорядке, грудами. Увидел какую-то книжку на полу, поднял, оказы­вается, французский роман. Я взял его в руку и, не глядя, задумался. <…> Ярко предста­вилась картина жизни в этих казармах, как живые встали образы всех этих лейтенантов, майоров, оберстов, которые тут служили, ели, пили, читали свои немецкие газеты, играли в кегли, потягивая пиво... Стало обидно за свою родину — подумать только, на огромном протяжении всего Волхова стоят казармы, где сосредоточена масса войск, — и ни одних порядочных казарм, ни одного приличного по­мещения. Даже в Гатчине — ни гвардейские казармы кирасир, ни тем более 23-й бригады и в подметки не годятся этим казармам про­стого армейского австрийского полка в маленьком провинциальном городишке. Какое, в сущности, безобразие, неужели нам, русским, просто присуща свинская жизнь?! А ветер шумел оторванными листами на крыше да гулко и пусто ударял дверьми и ставнями... И война показалась такой ужасной, та­кой отвратительной!..

25 января 1915 г. Вечером был у артиллеристов. Они были необыкновенно милы, мы ужинали, потом сели играть в карты и проиграли всю ночь до утра. Я выиграл 210 руб., мне стало даже неловко — пользовался их гостеприимством, сидел у них и в конце концов еще и обыграл. Мы трогательно простились. Вадим Молоствов снабдил меня тремя винтовками. Отправил письма Ариадне Владимировне и дяде Осе.

24 января 1915 г. Пришел в Островец и стал в ту же самую деревню. Но я поместил­ся в другой избе — у какой-то польки, которая живет пятнадцать лет соломенной вдовой, так как муж у нее сбежал в Америку. Очень за мной ухаживает. Неудобно то, что спать, кажется, придется опять не раздеваясь: куда тут раздеваться, когда хозяйка тут же! Не люблю я этого ужасно, но что поделаешь, на войне ко всему привыкнешь. Покончив дела с канцелярией, ездил в подвижной артиллерий­ ский склад и встретил там Вадима Молоствова, когда-то отбывавше­ го лагерный сбор прапорщиком в нашей бригаде. Как много самых разнообразных и неожиданных встреч на войне. Я посидел у него, мы выпили чаю, много говорили и вспоминали. Завтра он обещал мне дать винтовки — я взялся достать Сушкевичу и доктору. Они меня звали к одиннадцати часам, с тем чтобы обедать и провести у них весь день. Послезавтра утром выступаю на Сандомир. Сейчас буду писать Ариадне Владимировне, дяде Осе и в Самайкино. Между прочим, сюда ехал другой дорогой — не по шоссе, а ле­сом. Чудесная дорога, все двадцать пять верст сплошной строевой бор. Ах, этот лес! Какая красота! Большая часть казенного, а послед­ние восемь верст графа Велепольского.

22 января 1915 г. Завтра выступаю. Пойду по старому маршруту Илжа, Островец, Опатов, Сандомир, у Сандомира перейду государственную границу и направлюсь в Галицию. На фронте затишье. Многие части отведены на отдых. Идут по­полнения. Но в самом главном недостача: нет снарядов и нет тяже­лой артиллерии. Мой пан приезжал со мной проститься, но не застал меня дома — мне даже совестно стало, что я был с ним холоден. Ну, ложусь спать.