Бачуров

Оттуда же. Выступил Брентано. Он эмоционально рассуждал о стремлении немцев к воссоединению. Оно зависит от доброй воли четырех держав и прежде всего Советского Союза. Упомянул и о многих неблаговидных поступках, совершенных советскими солдатами на территории Германии в последние месяцы войны. Слушая Брентано, Хрущев буквально ерзал на стуле. Он сразу же взял слово и горячо заявил, что советские войска добивали врага и не совершали никаких злодеяний. Миллионы погибли и у нас, и у вас. Но все дело в том, кто начал. Гитлер, а не мы развязали войну. Как мы можем пойти на воссоединение? Единая Германия окажется в НАТО и усилит ее. А НАТО направлена против нас. Хрущев во время выступления разволновался и погрозил Аденауэру кулаком. Канцлер встал и тоже показал ему кулак. Хрущев успокоился и попросил извинить его за слишком сильные выражения. Молотов счел нужным заметить, что немцы не смогли сами освободиться от Гитлера и избавление пришло в результате победы союзных армий. Здесь эмоции позволил себе Аденауэр. Глядя на Молотова, он громким голосом спросил: — Кто пожимал руку Гитлеру — вы или я?

После обмена заявлениями состоялся завтрак. Аденауэр сидел между Булганиным и Хрущевым, оживленно разговаривал, шутил, смеялся. На его вопрос о прошлом особняка, в котором они находились, Булганин рассказал, что построил его один из великих князей, а потом его купил крупный промышленник. Аденауэр как бы невзначай спросил: — А вы у кого его купили? Лицо Булганина стало каменным. — Особняк национализировал народ, — жестко ответил он. Хрущев добавил: — Разумеется, на законных основаниях. Аденауэр понял, где проходит граница шуток.

А вот и песня, про которую шла речь в интервью Окуджавы. В поход на чужую страну собирался король Ему королева мешок сухарей насушила И старую мантию так аккуратно зашила Дала ему пачку махорки и в тряпочке соль И руки свои королю положила на грудь Сказала ему, обласкав его взором лучистым "Получше их бей, а не то прослывёшь пацифистом И пряников сладких отнять у врага не забудь" И видит король - его войско стоит средь двора Пять грустных солдат, пять весёлых солдат и ефрейтор Сказал им король: "Не страшны нам ни пресса, ни ветер Врага мы побьём, и с победой придём, и ура!" И вот отгремело прощальных речей торжество В походе король свою армию переиначил Весёлых солдат интендантами сразу назначил А грустных оставил в солдатах - "Авось, ничего" Представьте себе, наступили победные дни Пять грустных солдат не вернулись из схватки военной Ефрейтор, морально нестойкий, женился на пленной Но пряников целый мешок захватили они Играйте, оркестры, звучите, и песни, и смех Минутной печали не стоит, друзья, предаваться Ведь грустным солдатам нет смысла в живых оставаться И пряников, кстати, всегда не хватает на всех

Булат Окуджава: «Если бы я был шахматистом» – Я в шахматах – дилетант, - начал беседу Булат Шалвович. - Просто в 1979 году в США купил шахматный компьютер «Борис». Стал его быстро побеждать, поскольку «Борис» рассчитан на слабых игроков. Потом им занялся мой сын, а недавно я подарил компьютер младшему брату. – Булат Шалвович, Станислав Рассадин назвал мир ваших песен «цветным, занятным, полусказочным, игровым». Бумажный солдат, «красивый и отважный», король, собравшийся в поход на чужую страну… Кстати, когда вы писали эту песню, у вас не возникало какой-то ассоциации с шахматами, с шахматным королем? – Знаете, какая-то объективная связь, наверное, существует, хотя… – …Король, солдаты. Как в шахматах? – Как в жизни. Пять грустных, пять веселых солдат, и грустные непременно погибают… В шахматной войне иначе. Игра зависит от наших способностей, а наша жизнь… Правда, я думаю, что для шахматиста игра и жизнь – понятия равноценные. Если бы я был шахматистом, то трагедийность шахматных ситуаций, наверное, воспринимал бы как жизненную, ведь в игре проявляется характер человека, его темперамент. Когда мне было 8 лет и я только-только научился играть в шахматы (моим первым учителем был был отец, страстный любитель), то мне даже снились «шахматные» сны – мои первые партии. Но с годами сильное увлечение прошло. Свою единственную в жизни турнирную партию я сыграл много лет назад в Калуге, где после окончания университета работал школьным учителем. Наша школа играла с другой школой матч на пяти досках, и поскольку я был столичный житель, то меня посадили играть на первой доске. Соперником оказался кандидат в мастера, пожилой человек, с опаской на меня смотревший. Сели играть. Я решительно пошел 1.е2–е4 (другого ничего не знал) и вижу, мой партнер сразу как-то напрягся, задумался, погрустнел, потом понимающе улыбнулся и спросил: «Сицилианскую играете?». Я обалдело кивнул, он сделал ответный ход. Видимо, уже по следующему моему ходу кандидат в мастера понял, с кем имеет дело, и моя пятиминутная слава на этом закончилась. – Но если бы вы все-таки стали шахматистом? – Если бы я стал играть серьезно, то, наверное, во время партии задумывался бы о собственной жизни. С серьезными вещами это происходит всегда. Например, вы читаете прекрасную книгу, следите за сюжетом, ужасно волнуетесь, вам хочется хэппи-энда… Но есть еще более прекрасные книги, читая которые вы не столько следите за похождениями героев, сколько размышляете о своей жизни, судьбе… Это высшая степень творчества. Но когда игра перестает быть игрой… Серьезный человек, играя в шахматы, участвует в этой драме, начинает думать о себе самом – все должно быть как в жизни. Я убежден, что шахматы – не сухая математика и, конечно же, не спорт. Вспомните «Шахнаме» Фирдоуси, написанное еще в IX веке, и «Гакраб» Эйхенбаума, и «Шахматную новеллу» Цвейга, и «Защиту Лужина» Набокова. Игра стала канвой для серьезных размышлений о судьбах людей, при помощи шахмат оказалось возможным рассказать о состоянии души человека. Возможно, когда-нибудть и я к ним прибегну. Интервью взял И. Мильштейн. Шахматы в СССР, №4, 1983

Поздравляю Зину с днем рождения Булата Окуджавы - ему сегодня 100 лет. https://t.me/ZinaidaPronchenko/1080

Только я поменял резину, как снег пошел. А вы еще хотите, чтобы в нашей стране кто-то что-то по уму сделал?

Зачем????

Иван Толстой об Александре Горянине В Москве умер 83-летний Александр Горянин - писатель, историк, переводчик. Ни одно из этих определений не сидит на нем по росту и размеру. Он во всем был штучным и всегда удобным для собеседника. В английском есть выражение: make yourself comfortable. Эта черта была в Горянине природной. Вы никогда не испытывали с ним ни малейшего напряжения. Он родился писателем — сразу, без посторонней выучки желая смотреть и запоминать, влюбляясь в слова, в книги, в шум прошлого, в человеческую находчивость и остроумие. Не знаю, было ли что-то на свете, что оставило бы его равнодушным. Не проверял, но и не удивился бы его интересу к работе какого-нибудь коленного вала или приключениям бензольного кольца. Его приятель Александр Шлепянов сказал как-то иронично: «Какой Вы, Саша, культуроемкий». Есть люди, из чьих уст сведения льются вольно, не бурля и не пенясь, не преизбыточествуя. Ибо сведения эти всегда меньше того, что знает их носитель. Горянин не щеголял познаниями, не хотел повалить собеседника на лопатки, но всегда покорял бездонными запасами уютных исторических закоулков — о кромвелевской Англии, о екатерининских постельничих, о деталях союзнической высадки на Корсике. Глобус его прошлого вращался вокруг самой надежной оси — бескорыстной жажды познания. 25-летним аспирантом-географом Ташкентского университета он в 1967 году приехал в Москву и чуть ли не в первый вечер познакомился в Исторической библиотеке с сотрудницей спецхрана (а против неаполитанской красоты Горянина мало кто мог устоять), и вот он уже ночь напролет читает «Дар» и «Приглашение на казнь». Я, говорит он, посчитал бы бесчестием не написать Набокову письмо о своем восторге от его прозы. Пошел в справочный зал Ленинки, взял свежий Who’s Who, выписал набоковский адрес в Монтре и опустил письмо в обычный московский почтовый ящик. И за следующие двенадцать лет забыл об этом: ну, пропало, и пропало. Но в 1979 году жена Горянина Ира, оказавшись в Ташкенте, зашла по старому адресу справиться, не приходили ли за эти годы какие-то письма. И соседи вручили ей обычный советский конверт с обратным ленинградским адресом. В Москве, уже дома, конверт вскрыли. Это было письмо от сестры Набокова Елены Владимировны. Я сейчас нахожусь в Ленинграде, - писала она, - у своих друзей. Не знаю, найдет ли Вас моя записка после стольких лет. Но я хочу сказать Вам, что мой брат получил тогда Ваше письмо. Он был поражен, как мог молодой человек 25 лет в стране, где все воспитаны на Шолохове, так глубоко понять его книги. Больше всего на свете он боялся повредить Вам. Он скопировал Ваше письмо, носил его с собою и время от времени читал своим близким друзьям. А если бы Ирина не поехала тогда в Ташкент? А если бы соседи задевали куда-нибудь ненужную корреспонденцию? А если бы Елена Владимировна Набокова никогда больше не приехала в Ленинград? Но все обернулось самым лучшим образом. Герои этой драматической сказки встретились и подружились, Горянин получил в подарок набоковские книги, перевел (на пару с Михаилом Мейлахом) роман «Истинная жизнь Себастьяна Найта» - и это на мой взгляд лучший перевод Набокова на русский язык. Даже так: единственный, от которого не веет переводом, настолько он написан по-набоковски. Если я знал в жизни настоящего подпольщика (не по политическим взглядам, а по поведению), то это был Горянин. Крепость его нервов и умение хранить тайну казались нездешними. Весной 1989 года я вернулся из своей первой в жизни заграничной поездки и привез несколько чемоданов тамиздата. Стал показывать Горянину. Он с любопытством разглядывал. Две книжки попросил почитать. Я ответил, что одну — пожалуйста, а о второй собираюсь завтра рассказывать по Радио Свобода (я делал тогда пятиминутные сюжеты из ленинградской квартиры). Это была лондонская книжка архитектора Нины Потапович-Молинье «Разрушение храма Христа Спасителя». «Скажи, когда в эфир выйдет», - попросил Горянин. Через неделю я привез ему желанную книжку о храме. «Жаль, они оставили только пятую часть, - произнес Горянин, безмятежно перелистывая этот миниатюрный альбомчик.

— Там были любопытные свидетельства. Ну, спасибо, что хоть так». Какое-то странное тепло стало подниматься во мне изнутри. Я неожиданно все понял: «Ах, ты хитрец… Так это ты написал! Ну, у тебя и выдержка...» Он знал всё. Названия звезд и античную мифологию, третьестепенные французские романы, художников-иллюстраторов провинциальных детских изданий, забытые русские романсы, распространение Живучки ползучей в западных австралийских штатах, историю разделения христианских церквей и детали раскопок в предгорьях Памира. Не знаю, какой еще географ в свои 30 лет (и в запертом СССР) мог бы написать для Краткой литературной энциклопедии пространную статью «Многоязычие» - об использовании во всей мировой литературе нескольких языков одним писателем. Здесь были и классик фарси Саади и тюркоязычный Бабур, и каталанец Раймунд Луллий, и армянин Саят-Нова, и ранние возрожденцы, и переведенный один раз в 1920-е Мадариага и никогда не звучавший по-русски Беккет. Он предупреждал о некорретности причисления к билингвистам Шамиссо, Конрада, Эредиа, Арлена, Ионеско и Нараяна. И указывал на трехязычие подпольного в ту пору Набокова. Загляните в девятый (дополнительный) том КЛЭ и скажите, можно ли было чем-нибудь удивить Горянина в 1979 году? Мы подружились на общей любви к городу (никаких Ленинградов, прошу тебя, только Петербург!), на способности быть счастливыми вопреки существованию советской власти, на интересе к хорошо закрученным сюжетам истории. И на ничем не объяснимой «химии», которая возникает между двумя, казалось бы, ничем не похожими людьми. А потом я с концами уехал в Париж, а он полюбил Лондон и дважды (от пуза) водил меня через Челси к Трафальгарской площади, зная и чувствуя Лондон так, как мы когда-то знавали Петербург. А потом годами не виделись, но он выступал на «Свободе» с передачами о Гражданской войне. За это время он выпустил пол полки исторических книг: «Мифы о России и дух нации», «Традиции свободы и собственности в России», «Россия: история успеха» и другие. В 2001 году опубликовал автобиографическую повесть «Груз» - о доставке в СССР западных изданий Библии. А года три назад я спохватился, что занятый выше головы историей Горянин так и не написал своих воспоминаний. И уговорил его готовить по главе в месяц. Он отнесся к заданию со всей ответственностью, регулярно садился к компьютеру и начитывал в микрофон главу за главой. Тридцать шесть раз. В тридцать седьмой, в минувшем декабре, он написал мне, что чувствует себя слабовато (он был уже смертельно болен, но терпеть не мог жаловаться), не хочет портить впечатление. Не могу ли я как исключение заменить его. И 37-ю главу я прочел как диктор. Всем известно, каким странным предчувствием звучат последние строчки человека. Оказавшаяся последней 37-я глава заканчивается таким абзацем памяти друга: «И я знаю, что 19 декабря у старого дуба в Ричмонд-парке, где развеян сашин прах, обязательно соберутся несколько человек, любивших его. Мысленно я буду с ними». Горянин умер пятого мая, в пасхальное воскресенье. Он не воскрес, но для меня он абсолютно бессмертен.

Судьба шахматиста Многие уехали, но есть те, что и остались. Вот приходится за КПРФ играть.