петербургская стекольная мануфактура

Говоря честно, этот канал стал для меня каким-то камнем на шее. Вроде как я должен что-то писать, в то время, как желание создавать зарисовки появляется все реже и реже, если вообще возникает. Да и не актуально уже, если совсем по-чесноку, ведь фандом давно изменился, приобрёл множество новых хороших авторов, сменил каноны и вообще ушёл куда-то в далекие от меня степи. Следить за творчеством Миори и других я перестал уже несколько месяцев как и… Не хочу более. Не интересно. Берлин говорит, что канал стоит оставить, ведь вдруг кому-то будет ещё нужен. Я в этом не уверен, однако, пару человек все же расстроились, что я удалил уже два своих канала, поэтому я задумался… Я, наверное, просто кину его у себя а архив, чтобы он не мозолил глаз. Ничего нового здесь не будет, так что… Можете смело его покидать. Спасибо вам за все чудесное время, что вы мне подарили, за ваши отзывы, которые когда-то меня мотивировали. Это было здорово! Я рад, что провёл этот год в фандоме. Но мне пора на пенсию, а всем вам желаю творческих и прочих успехов. Ещё раз спасибо. И на этот раз прощайте. 🐳

(временный пост) Человек, который поставил кита: перестань читать мои мысли о любви к китам, откуда ты знал, что происходит…

- Почему мне не доложили о твоем приезде? - хмурится Московский, перебирая в голове ответственных за сие лиц. Ему должны были доложить о прибытии Николая еще в тот момент, когда братец перешагнул границу, однако, Минск застал его в пижамных штанах и с недовольным сонным Александром за спиной, улыбаясь во все тридцать два зуба. - Не стоит никого наказывать за это, - качает головой Николай, принимая из рук Романова чашку с ароматным чаем. Все-таки Петербург был куда гостеприимнее его нерадивого братца. Ему стоило бы поучиться. - Коля, это... - Ни в какие ворота, да? Не забывай, я бывший партизан, мне никто не ровня, - подмигивает растерянному Мише, заливаясь громким смехом и отхлебывая из своей чашки ароматной янтарной жидкости. Вкусно. - Говорил же, что, если будет нужно, я тебя из-под земли достану, и армия меня не остановит, - продолжает подначивать притихшего Московского столица Беларуси, отправляя в рот шоколадную конфету. Лицо Москвы в этот момент - бесценно. Наступившему молчанию вторит тихий смех Петербурга. Минск знал, что Саша оценит его шутку.

#ало_накалякал о способах пересечении границ комм: Минск, которому стало скучно, Москва/Петербург, где не все оценили юмор (раздаю старые долги и обещания, а то че я, поц что ли... хотя кому это уже надо =)) Иногда ему просто хотелось быть чуточку ближе к самым простым людям его собственной страны, его города, олицетворением которого он являлся. Даже если для этого требовалось делать нечто абсурдное и глупое. Прямо, как сейчас. Немигов встревоженно озирается на людей в тесной, явно потрепанной жизнью маршрутке, и прижимает рюкзак с вещами ближе к себе, готовый сорваться с места в любую секунду. Стоящая в транспорте тишина неприятно давила на уши, и звучащий фоном приглушенный рев мотора не разбавлял этой давящей на нервы атмосферы. Они все здесь были не на своих местах, они вовсе не должны были здесь быть, но если уже влез в какое-то дело, то стоило его закончить. Николай мог повернуть назад еще несколько часов назад, но отступать теперь было поздно. Да и не отступает он никогда, не в его характере. Машину подбрасывает на очередной кочке, и Коленька недовольно морщится, выглядывая через зашторенное окно. Асфальтированная дорога кончилась еще несколько километров назад: теперь только песок и галька, продавленные многотонным весом автомобилей. Миша явно был бы оскорблен, а вот Киев бы рассмеялся - это очевидно. В такой идиотской ситуации мог оказаться лишь Минск, с его внезапными порывами скрасить скучные будни дозой адреналина. Резкая темнота бьет по глазам: водитель выключил фары, и теперь мелькающие за окном тени деревьев сливались в одно сплошное пятно. Лишь слабый блеск чего-то далекого рассеивал темноту, но Коля знал, что свет этот - причина их возможных проблем. Пограничники не дремлют, а объясняться перед начальством, что он делал в нелегальной маршрутке на границе не очень-то хотелось. Однако, если все рухнет на подходе к границам России - будет еще хуже. Слушать бубнеж Московского он точно не собирался. Машина резко дает по тормозам, и Немигов едва ли не падает со своего места, пойманный другими пассажирами. Мотор глохнет, и водитель нервно оборачивается ко всем находящимся в салоне людям, командуя на выход. Люди торопливо покидают автомобиль, оказываясь в кромешной темноте посреди густой чащи, и кто-то сильно толкает Минск в спину, вынуждая поторапливаться. - Ты куда разогнулся, идиот? - шипит рядом незнакомый голос, и Немигова резко дергают вниз, заставляя присесть на колени. - Совсем, что ли? Нас так заметят, блядь, не вставай! Не обратив на нервную грубость никакого внимания, Николай аккуратно следует прямо за группой своих товарищей по несчастью. Где-то вдалеке слышен собачий лай и мерное гудение скользящих по воздуху дронов. Дерьмово, они слишком близко к пограничному пункту. Слабый свет освещает кору деревьев над ними, лижет землю где-то в отдалении, и сердце ухает куда-то вниз. Адреналин разливается в крови, и шум крови стоит в ушах, приглушая голос разума. Колени начинает сводить от долгого неудобного положения, но Минск не обращает на это никакого внимания: лишь бы не поймали, лишь бы не поймали, лишь бы... Ему кажется, что он слышал чей-то крик. Группа людей, в составе которой он шел (полз, если быть совсем откровенным), резко замирает, прислушиваясь к вновь образовавшейся тишине. Обошлось, но это лишь пока. Пока чуткий собачий нос не почует их страх. Пока очередной прожектор не освятит их мерное копошение. Километр кажется стометровкой: Минск думает о том, что нашел новый способ тренировать своих спортсменов. В темноте раздается звук заводящегося автомобиля, и кучка людей набивается в салон в очевидной спешке. Горький запах пота бьет по ноздрям, когда Коля устало плюхается на сидение маршрутки, вновь крепко обнимая свой рюкзак. Дверь салона даже не успевают закрыть, когда машина срывается с места, и пара человек едва не вываливаются наружу. Несравнимая эйфория от победы над собственными законами. ***

(временный пост) Ребят, как Минск зовут? Надо тут…

Прекрасный Рим, которого Дост вручил мне на День Рождения. Хочу, чтобы и вы могли полюбоваться этой красотой! Художнику отдельное спасибо, и, очень надеюсь, автора Дост укажет в комментариях. Да, сегодня, 24 сентября, этот канал стал сколько-то популярен, а ещё родился ваш бренный умирающий автор. Сегодня мне 27 лет, и я уже смертельно устал. А что же чувствуют города, прожившие несколько сотен? Ладно, я просто пытаюсь оправдать зарисовку. Любуйтесь Римом, пейте кофе и всем хорошего дня. Постараюсь все же писать что-то сюда, раскрывать города в определенных ключах, как когда-то.

- Правила всегда одни, - качает головой старший, вдыхая аромат свежезаваренного кофе, - и желания тоже, они ведь просто хотят чувствовать себя хорошо, чувствовать себя равными придуманным им богам, обладать властью, которая на самом деле им не нужна. - Видовая конкуренция? – давит улыбку Шпрее, сверкая голубизной арийских глаз. - Не своди всё к простой биологии, мой юный ученый, - журит его Рим, делая первый глоток бодрящего и горячего напитка, - суть всегда одна: пусть да не сбудутся никогда наши самые страстные желания, и обещания тех, кто прожил больше века. Почему люди так любят тиранов, любовь моя? - Я не знаю… - качает головой, грузно опускаясь на плетеный стул. Виски трет, понять ничего не может, но Рим понять – задача не всегда посильная. - Знаешь, - смеется громко, заливисто, и солнце освещает его благочестивый лик, - потому что они жаждут их снисхождения, жаждут почувствовать любовь того, чьи руки испачканы кровью сильнее, чем их, ведь это – делает их уникальными. Берлин лишь мотает головой, и смотрит – жадно так, словно бога узрел пред собой, с ореолом солнечного света вокруг обнаженного тела. - Снисхождение – это всё, что нужно им, - продолжает один из древнейших, подходя ближе и ловя тонкими пальцами острый подбородок немца, - любовь чудовища как символ уникальности и победы над страхом, ведь похвала строгой матери всегда ценнее похвалы той, что нежна. - Стокгольмский синдром? – предполагает Шпрее, давя немного нервную улыбку. - Ты все еще ничего не понял, - смеется золотым звоном его возлюбленный, щуря янтарь глаз, - но, быть может, поэтому я тебя и люблю. Даже если это фальшь. Самообман близок смертным, но бессмертным – еще больше.

#ало_накалякал трудности тех, кто прожил больше тысячи лет комм: Рим/Берлин, очень сложная и бессмысленная философия, но я хочу выдвинуть вам мысль о том, что чувства бессмертных и смертных различны, ведь спустя века психология становится иной (а какой - мы можем лишь предполагать, ориентируясь на тех, кому за 90 лет), а то у нас города какие-то слишком человечные. Нагой на этих простынях он так утончен и изящен, словно на его плечах никогда не лежала ответственность с тяжесть небесной тверди. Золотые глаза ловят лучи осеннего солнца, переливаются мертвым бликом, блеклым и пустым, таким манящим, что Берлин невольно вздрагивает, кусая обглоданные им же губы. Рим не потрудился даже накрыться, широко раскинув голые ноги на смятых простынях, бесцельно шевеля губами в немом счете. - О чем думаешь? – голос мужчины вкрадчив и учтив, хрип слегка, прожжённый сигаретами и дымом от топлива. Рим реагирует не сразу: отрывает взгляд от лепнины на потолке, зевает, вытягиваясь на постели напряженными жгутами мышц, и глаза его осоловелые, мутные, словно у рыбы, смотрят на своего собеседника с невиданной доселе усталостью. - Я ни о чем не думаю, мой прекрасный друг, - смеется тихо, садясь и взлохмачивая кудри коротких волос. Тело ноет, ватным кажется, будто и не принадлежит ему – великому. А принадлежит ли? - Так не бывает, - возражает немец, меряя шагами комнату. Ему Рим не понять (никому не понять), ведь в его голове мыслей очень и очень много, и думает Шпрее всегда, неустанно: о мире, о порядке, о братстве, о людях, о собственной поношенной судьбе. - Разве? – Вопросительно брови густые, взлохмаченные, выгибает, лишь взглядом своих мертвых глаз смеясь над наивностью молодого города. Берлин уже не мальчик, но только не для него. Для Рима весь мир – мальчишки и Афины, что смеется ему в лицо. Дети все еще не устали играть в господство, а он – смертельно устал. Голова гудит привычно, затылок тянет тупой, ноющей болью, но Рим привык. Говорят, что смерть говорит на идише, а столица знает все языки мертвых и еще живых, но никак не может заговорить с косой по душам. - Я передумал все мысли этого мира, мой добрый друг, - поднимается с нагретой постели лениво и нехотя, решая игнорировать любую имеющуюся в комнате одежду. Стыдится Риму нечего, и способен ли он испытать это чувство? Он был рожден до стыда, но так и не дорос до него, не познал даже под гнетом католичества. Иисус, в конце концов, тоже был раздет. - Люди все еще… - закончить не успевает, чувствует шершавую ладонь на своих устах в молящем жесте, и молят его о молчании: Рим таким бывал достаточно редко, и Берлин предпочитал больше слушать в такие моменты. Древний город знал слишком многое, чтобы не слушать и не слышать. - Способен ли смертный человек осознать всю трагедию бессмертного существования? – Задает больше риторический вопрос, чем ожидает от него ответа. – Они лишь дети, которые продолжают ломать собственные игрушки, и это не меняется с веками, и каждая война – всего лишь этап в бесчисленных летах, шутка истории, о которой напишут в учебниках для самых-самых маленьких. Бессмертие иссушало его душу, обрекая плоть на бесчисленное количество колкой боли. Как передавленная конечность, покрытая тысячей мурашек, но город не думал жаловаться. Это не имело смысла в контексте времени, как и любое иное чувство: любовь, ненависть, злость, счастье. Палитра смешалась в грязный лиловый цвет, высохла до мелких крошек, и как теперь наслаждаться жизнью? Рим гедонист. Пьер смеялся, что богема, но определения – это что-то за пределами бессмертных существ. Рамки стираются с первой тысячей прожитых лет, и вдруг кто-то скажет: гляди, какая же новость! А все уже было в веках, что прошли до этого. - Правила каждый раз меняются, - глупый маленький Берлин так очаровательно возражает ему, щечками краснеет, глядит слегка обиженно, что Лучиано не может сдержать теплой улыбки. В своей непоседливости холодный немецкий ум был слишком очаровательным.