weekend

Через несколько месяцев должна случиться катастрофа, после которой от Земли и землян не останется ничего. Этот мир не спасет ни Брюс Уиллис с астронавтами-бурильщиками, ни Киану Ривз с проповедями. Апокалипсис случится — и точка. И пока одни спускают свои пенсионные накопления, отправляются в кругосветку, прыгают с парашютом и экспериментируют в сексе, одинокая женщина средних лет Кэрол мечтает о... рутине, наполняющей жизнь порядком и смыслом. К счастью, она не одна такая. В опустевшем мегаполисе (все «нормальные» люди уже разъехались по миру) находится группа людей, по привычке посещающих некий офис, выполняющих образцово бессмысленную работу и принципиально избегающих близкого общения. Разумеется, все передружатся и поймут что-то важное о себе, но наполненный печальным юмором и трезвым отношением к жизни мультсериал Netflix напоминает, что для озарений рутина и стабильность необходимы. Жизнь после конца света — это, конечно, оксюморон. Но на этом допущении стоит целый пласт кинокультуры. Постапокалиптика в кино имеет богатую историю, но не такое уж большое разнообразие сценариев. Павел Пугачев рассказывает о 10 фильмах о конце света как стабильности.

Мне кажется, эту станцию мы уже проехали. Не сработал бы сегодня этот трюк, он уже был бы маломощным, недостаточным. Этот мальчик, который когда-то что-то такое предвещал, остался далеко позади. Из белой вороны стал просто вороной — среди многих других таких же. То есть герой перестал быть тенденцией и стал просто реальностью. А вопрос тенденции — он сегодня висит в воздухе. Неясно, какой герой может воплощать некий новый подход к плюмбизму. Потому что это уже не один Плюмбум, а наставший, свершившийся плюмбизм.

Фильмы Александра Миндадзе и Вадима Абдрашитова — «Охота на лис», «Плюмбум, или Опасная игра», «Парад планет» — исследовали общество, живущее на системе внутренних правил, в большой степени непроговоренных. Но всегда было понятно, что речь идет не только о советском обществе и его специфическом устройстве. После развала СССР «моральное беспокойство» их кинематографа никуда не исчезло: оно не было связано конкретным временем, ему есть место в любом. О неизбывности зла, невозможности сбежать от жизни и человеческом безвременье с Александром Миндадзе поговорил Константин Шавловский.

Все участники этой войны сегодня, да, впрочем, уже и давно, разочарованы ее результатами. Где бы там ни одерживались победы, сколько бы ни брали или ни теряли пленных, какие бы территории ни захватывали и ни уступали — результат войны все равно не тот, какого от нее ожидали.

Герман Гессе (сегодняшний именинник)

Новая румынская волна появилась в ХХI веке и отменила «конец истории», превратив историю своей страны в своеобразную капсулу времени. Лучшие румынские режиссеры, кажется, подзаряжаются от этой капсулы, снова и снова исследуя законы эпохи Чаушеску и его «золотого века». Персонажи главных румынских режиссеров — Кристиана Мунджу, Кристи Пую, Корнелиу Порумбою и Раду Жуде — по-разному лгут, по-разному спешат и по-разному опаздывают, но живут они все среди бескрайних сорняков социалистического рая. Как будто эпоха румынского застоя никуда не делась, как будто нет другого уюта, кроме этих серых стен. Тут маленькие люди медленно проживают свои маленькие ненужные жизни. Тут уютно синеет, сереет, зеленеет, гниет повседневность. История не кончается, а длится и длится. Благословенная стабильность, непоколебимая логика застоя, красота докладных и поэтика отчетов. Ксения Рождественская рассказывает про вечную Румынию и новую румынскую волну.

Ослабел, опустился и хандрю. Особенно одна московская барыня, кажется, очень озадачена: я дня два с ней поговорил, она было расположилась ко мне очень радушно, а на третий день мне вдруг не захотелось говорить.

Иван Гончаров Письмо Юнии Ефремовой, 1 июля 1859

Документальная честность и социальная ангажированность сошлись в последнем большом проекте Александра Гронского: с 2022 года он снимает в Москве, последовательно фиксируя мобилизацию городского пространства. Речь не идет о репортаже, хотя в кадр попадает и хвост очереди пришедших проститься с Навальным, и «Москва-Сити» после атаки дронов. У мобилизованного городского пейзажа появляются новые герои: во-первых, тексты — билборды и экраны с патриотическими призывами, реклама, вывески, граффити; во-вторых, типовая скульптура в общественных пространствах вроде кремлевских башенок, ракет и самолетов на детских площадках. Уполномоченные высказаться четко и однозначно, тексты и наглядная агитация вдруг начинают обмениваться амбивалентными посланиями, напоминая о том, что смысл любого слова и образа раскрывается в контексте, а контекст — в глазах смотрящего. Поздравляем Александра Гронского с днем рождения и вспоминаем текст «Анны Толстовой» из проекта «30 лет российского искусства в лицах».

Тема семьи — конфликтов и кризисов семейной жизни — всегда была важнейшим источником для сериального сюжетостроения. Невозможно вспомнить все многосезонные драмы, комедии, боевики и хорроры, посвященные превратностям существования людей, которые повязаны родством и общими интересами. Семья — это долг, чувство плюс немного изоляции, то есть вечный источник драматургии. Однако когда кризис растягивается на годы, он сам по себе дарит ощущение своего рода надежности, стабильности, сна, из которого не способны вывести даже финальные титры. Чем шире раздвигаются хронологические рамки, тем отчетливее за каждым фиаско мерещится подъем, а за каждой катастрофой — новый успех. Ничего устойчивее семьи и телевизионных семейных драм в природе, кажется, не придумано. Тут, как в «Санта-Барбаре», возникает стабильность такого рода, что покончить с ней может только зритель, взявший в руки пульт. Василий Степанов рассказывает о сериалах про семью как о самой крепкой киноконструкции.

В памяти современников брежневские годы остались как время глубокого кризиса кинематографа, провала оттепельных чаяний, подчинения художников бездушному аппарату цензуры. Спустя десятилетия ситуация выглядит немного иначе: очевидно, что «длинные семидесятые» были эпохой расцвета советского кино: именно тогда были сняты самые интересные, глубокие и тонкие его произведения. Этот парадокс заставляет переосмыслить отношения режиссеров и чиновников не как тотальное подавление, но как своеобразный симбиоз — достаточно мучительный, но и удивительно продуктивный. Игорь Гулин рассказывает, как работал творческий союз режиссеров и цензуры в эпоху застоя.

В издательстве «Новое литературное обозрение» вышла книга Олега Хлевнюка и Йорама Горлицкого «Секретари» — исследование того, как формировался и функционировал средний этаж советской власти, региональный партаппарат, на отрезке истории от Сталина до Брежнева. Юрий Сапрыкин поговорил с одним из авторов книги, историком Олегом Хлевнюком, о том, почему эта противоречивая и неповоротливая система оказалась настолько устойчивой.

«Ревизор» — пьеса, которой русский классический театр обязан значительной частью своих триумфов и своей славы. За последние 200 лет не было момента, когда она оказалась бы забытой, когда театр и зрители не видели бы в ней современности. Дело в том, что Гоголь вывел на сцену не типажи или характеры, а механизм человеческой общности — или человеческую общность как механизм. Общность довольно бесчеловечна, механизм увечен — а функционирование безупречно. Для номера про стабильность Ольга Федянина рассказывает, как устроена стабильность зла в «Ревизоре».