В этико-экзистенциальных дискурсах разум и воля взаимно определяют друг друга, причем они включены в конкретный контекст, который тоже становится темой данного дискурса. Участники дискурса не могут в процессе самопонимания выйти за рамки биографии или той жизненной формы, в которую они фактически включены. Напротив, морально-практические дискурсы требуют порвать со всеми само собой разумеющимися данностями привычной конкретной нравственности. Требуется также сохранить дистанцию по отношению к тем жизненным контекстам, с которыми неразрывно сплетена наша собственная самотождественность. Необходимы коммуникативные предпосылки универсально расширенного дискурса, в котором по возможности принимали бы участие все люди, которые в принципе могли бы им заинтересоваться, и в котором все могли бы высказать свои аргументы, обосновывая гипотетическую позицию по отношению к соответствующим нормам и линиям поведения, когда их претензия на значимость ставится под сомнение. Только при таких условиях конституируется интерсубъективность более высокого уровня, где перспектива каждого сплетается с перспективой всех. Позиция беспристрастности преодолевает субъективность собственных перспектив участников процесса, но при этом не теряется возможность присоединиться к ранее сформированной установке всех причастных к дискурсу. Объективность так называемого идеального наблюдателя как раз и закрывает доступ к интуитивному знанию о жизненном мире. Морально-практический дискурс означает идеальное расширение нашего коммуникативного сообщества исходя из его внутренней перспективы [10]. Нормы, предлагаемые на обсуждение такому форуму, могут быть обоснованы и одобрены лишь тогда, когда они отвечают общему интересу всех, кого они касаются. Поэтому значение дискурсивно обоснованных норм двойное: они в каждом конкретном случае позволяют выяснить, что именно представляет равней интерес для всех; они так же выражают всеобщую волю, вобравшую в себя волю всех без всякого ущемления. В этом смысле воля, определенная моральными основаниями, не остается внешней по отношению к аргументирующему разуму; автономная воля полностью интернализируется разумом.
Вот почему Кант полагал, что практический разум лишь в качестве этой нормоопределяющей инстанции вполне приходит к себе самому. Однако наше истолкование категорического императива с позиций теории дискурса позволяет увидеть односторонность той теории, которая концентрируется исключительно на вопросах обоснования. Пока и поскольку моральные обоснования опираются на принцип превращения норм во всеобщие (Verallgemeinerbarkeit) (a он принуждает участников дискурса рассматривать дискутируемые нормы в отрыве от ситуаций, невзирая на конкретные мотивы и существующие институты, выясняя лишь то, могут ли они вообще найти разумно обоснованное одобрение со стороны всех заинтересованных) , постольку обостряется вопрос о возможности применения обоснованных таким образом норм [11]. Своей абстрактной всеобщностью они обязаны тому, что проходили испытание на общезначимость в деконтекстуализованном виде. Однако в такой абстрактной редакции значимые нормы могут найти применение лишь в тех стандартных ситуациях, которые с самого начала предусмотрены и сформулированы в самом правиле в той его части, которая начинается словом «если...». Но ведь всякое обоснование нормы вынуждено учитывать ограниченность конечного духа. Поэтому оно а fortiori (тем более) не может эксплицировать все те признаки, которые могут характеризовать ситуацию в каждом отдельном непредвиденном случае. Значит, применение норм требует аргументированного разъяснения их правомочности. При этом основной закон универсализации не гарантирует больше беспристрастности суждения; для разрешения вопроса о контекстуальном применении тех или иных норм потребуется привлечь практический разум, опирающийся на другой принцип—уместности, или соответствия. Ибо здесь придется показать, какая из уже признанных значимыми норм более всего соответствует какому- либо данному случаю—в свете всех релевантных и по возможности наиболее полно охваченных конкретных признаков данной ситуации.