S

Из «Критики чистого разума», Магнум Опуса по Релевантной логике (двухтомник “Entailment”). [Орлов один из тех людей, о ком историки софиологической философии даже не упомянут на своих курсах студентам]

Мир состоит из фактов. И сегодня случилось быть одному печальному факту. Не могу выразить то, как я рад, что мне выпала возможность учиться у него логике и перенять через него, явно и неявно, частички угасающей логико-философской традиции. Владимир Михайлович на занятиях был очень требовательным и достаточно бескомпромиссным. Так проявлялась его любовь к логике, он даже занимался со студентами сильно больше отведенного времени, прилично перерабатывая. А вне занятий он был открытым человеком, с которым очень приятно общаться. Несмотря на то, что мы успели обсудить былые времена и людей в логической науке, что не может не греть душу, меня не может не печалить тот факт, что, несмотря на то, что последние несколько недель я вспоминаю его регулярно, я лично в явном виде так и не поблагодарил его. Так что я просто хотел бы посвятить ему хотя бы этот пост

когда перевёл belief как доксастическое обязательство

В докладе Хамфри мне показалось неожиданным, что он сделал чуть ли не первооткрывателем слепого зрения шотландского философа XVIII века Томаса Рида. Рид считал, что нужно разделять ощущение и восприятие. Ощущение – это субъективное переживание, а восприятие отсылает нас к внешнему объекту. Рид пишет, что представимо существо, имеющее восприятия без ощущений. Оно знает о внешних объектах, и это чувственное знание, однако не имеет субъективных переживаний этих объектов. Слепое зрение как есть.

Еееее я так тоже думаю. В целом гляньте последние сообщения Беседина. Очень интересно.

Невозможно переоценить влияние Второй мировой войны на всю человеческую культуру, и философию это влияние тоже не обошло стороной. О расцвете европейского экзистенциализма часто говорят, используя примерно такой троп: «После всех зол Второй мировой войны стало невозможно верить, что в основе мира лежит какой-то разумный и благой порядок. Ужасы войны показали нам, что у мира и исторического процесса нет никакой цели и смысла, вещи просто существуют и происходят, а нам нужно научиться самим привносить ценности и смысл в этот мир». Нарратив действительно красиво ложится на идеи экзистенциалистов, особенно французских — Камю и Сартра. (Хотя если быть дотошным, то придётся подметить, что как направление экзистенциализм возник ещё до Второй мировой, и даже экзистенциальные инсайты у Сартра обнаруживаются до начала войны.) Джон Ролз, как кажется, фигура от экзистенциализма максимально далёкая. Американский аналитический философ, довольно нелитературный и рационалистичный, о внутреннем мире человека практически не писал. Однако жизненная история, которая привела Ролза к написанию его magnum opus, достойна биографии вполне экзистенциального философа. До службы в Тихоокеанском флоте во времена Второй мировой Ролз был набожным протестантом и даже планировал заниматься богословием. Однако опыт участия в боевых действиях, гибель многих товарищей, последствия ядерных бомбардировок Японии и новости об ужасах Холокоста пошатнули веру Ролза. Именно после становления атеистом Ролз начинает глубоко интересоваться нормативной проблематикой: как возможна справедливость в мире, у которого нет никакой предзаданной цели и смысла? В 1971 году ответом на этот вопрос становится 560-страничная «Теория справедливости». Эта интересная параллель между Ролзом и европейскими экзистенциалистами натолкнула меня на мысль о том, что можно предложить экзистенциалистскую интерпретацию ролзовской справедливости как честности. Найти пересечения между Ролзом и экзистенциалистами не так уж сложно. Во-первых, это их антителеологизм: у мира и у нас самих нет предзаданной цели, а потому и наша мораль не должна отсылать к каким-то внешним целям. Ролз на этом основании отвергает утилитаризм и перфекционизм, тогда как Сартр провозглашает свой девиз о предшествии экзистенции эссенции. Во-вторых, это реляционный характер морали: если справедливость не может отсылать к какому-то внешнему благу, то источник нашей морали надлежит искать в нашей потребности к социальности. Мы нуждаемся в других людях, в коэкзистенции с ними. И эта потребность объясняет, почему в отношениях с другими нам нужны нормы справедливости. (Этот акцент на реляционном характере теории Ролза особенно явно делают его две прославленные ученицы — Кристин Корсгаард и Элизабет Андерсон.) В-третьих, это также и практические выводы: что Ролз, что Камю, что Сартр тяготели куда-то в сторону либертарных левых. Можно также обнаружить поразительное совпадение в понимании талантов и признания между Ролзом и более ранним экзистенциалистом — Кьеркегором. При этом экзистенциалистское прочтение Ролза полезно, потому что оно помогает решить три теоретические задачи. Во-первых, это своего рода тест на пересекающийся консенсус. Чем больше альтернативных интерпретаций ролзовской справедливости мы можем предложить, тем разумнее звучит его претензия на то, что эта теория выражает пересекающийся консенсус людей с разными представлениями о благе. Во-вторых, экзистенциалистское прочтение привносит в теорию Ролза нотку интимности и персональной вовлечённости, которых, как часто повторяют критики, англо-американской нормативной политфилософии не хватает. В-третьих, экзистенциализм с его акцентом на случайном характере нашего бытия в мире может предоставить прочную основу для аргумента вуали неведения, который таким образом из простого теоретического инструмента превращается в яркую метафору нашего места в безмолвной вселенной.